Размышления читателя

Александр Старых

(Публикуется в сокращении)

(Окончание. Начало в №52, 2004 г.)

Свет за ставнями

"- А-а-а!.. - дико заорал Алексей, вскакивая навстречу ринувшимся к окопам немцам. Вдавив в плечо приклад ручного пулемета, опорожнял магазин за магазином. Отдача била в плечо, трясла всего Алексея, из ноги через обмотку цедилась кровь, а он не чуял ни боли, ни страха, в нем орала, вопила ярость, и он строчил, строчил, отбрасывая пустые диски, как вымолоченные подсолнухи.

А сзади кто-то с отчаянием, со слезами кричал:

- Да остановите вы его!.."

Это сон Алексея Огаркова, героя рассказа Николая Корсунова "Закрытые ставни". Сном начинается рассказ, будущими снами, которые вытекают из логики повествования, заканчивается. Между ними история любви молодого человека, вчерашнего фронтовика к замужней женщине. События происходят в г. Уральске через два года после войны. Здесь всё из другого времени, но при этом такое знакомое - обстоятельства, люди, уклад жизни - и не столько утерянное, сколько свойственное вообще нашему человеку по его природе.

Сюжет рассказа прост. Учащийся техникума получает задание комсорга, общественную нагрузку (не знакомую уже нынешним студентам) - быть агитатором в Куренях, на окраине города. Он ходит по домам, составляет списки избирателей и агитирует за кандидатов в депутаты. Органично используя прием "путешествия", автор разворачивает череду судеб, типов, характеров, людей глубинки и невольно обнажает последствия страшной трагедии. Война закончилась, но раны свежи и не всем еще дано выжить: пули летят из прошлого и необратимо настигают свои жертвы в настоящем.

Любовный треугольник, в котором оказываются Алексей и Наталья Старцева, трагичен. Одним из его углов является муж Натальи - Василий. Такой же, как и Алексей, фронтовик, он жертва медицинских экспериментов в фашистском плену. Красавец, песенник и плясун в юности - превратился в бесполое существо. Связь Натальи и Василия изначально обречена и держится на жертвенности с одной стороны и надежде с другой. Свой союз они пытаются отгородить от мира высоким забором дома и закрытыми ставнями. Появление Алексея Огаркова, перешагнувшего их порог и влюбившегося в Наталью, стало лишь катализатором, ускорившим развязку семейной, а точнее, всё той же военной драмы.

Для Николая Федоровича Корсунова война не вымысел, а факт биографии. И потому писатель говорит о ней, не напрягая книжной памяти, воображения, а главное, совести. Скрыв годы, он мальчишкой добровольно бросился в ее кипяток и вышел "в трех щелоках купаный" (по его выражению), конечно, не сказочным молодчиком, но писателем "с пулей в сердце", со многой мудростью о войне, в которой "много печали".

"Человек войны" - тема, как известно, не новая. Сопоставление литератур - западной и русской - дает представление не только о том, что объединяет писателей-гуманистов в отношении к ней, но и о принципиально разном мироощущении, построенном на различной степени эгоцентризма личности героя и его отношении к императиву долженствования. Не ставим целью изучение этого вопроса, он может быть предметом отдельного разговора. Напомним только, что на теме "человек войны" взросло такое мощное явление, как литература "потерянного поколения". А. Барбюс, Э.-М. Ремарк, Р. Олдингтон, Э. Хемингуэй и другие, честно выполнившие художнический долг писателя-реалиста, дали потрясающую картину не только военного зла, но и крушения системы духовных ценностей и приоритетов западного человека. Проявляя мужество и стоицизм перед враждебными обстоятельствами, ломая судьбу со всей силой и яростью, которая присуща культу одиночке, лежащему в основе западного мировоззрения, герой проходит через очищающий огонь войны и, вернувшись в прежнюю жизнь, гибнет в ней духовно и физически, капитулируя перед тем же миром, который его и породил. Попытка найти спасение в любви, в мире чувств, как правило, оборачивается крахом: не воевавший мир отравлен ядом аморальности и неприкрытого цинизма.

"Война сделала нас никчемными людьми, мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса, мы больше не верим в них!" - устами ремарковского героя Пауля Боймера заявляет литература "потерянного поколения". Общим названием к ней могло бы стать название романа Р. Олдингтона - "Смерть героя" с общим же резюме: "Эта книга является надгробным плачем, памятником поколению, которое горячо надеялось, боролось честно и страдало глубоко". Но обязательно к этому - и истерическое, надсадное, олдингтоновское же, свойственное для индивидуалиста обвинение: "Весь мир повинен в этой крови!"

Никогда русская литература не обвиняла остальной мир в русской крови, хотя ее было больше, чем где-либо. "Война кровь любит", - говорит народ. А "в поле - две воли: кому Бог поможет" - в этой формуле смиренного (не покорного!) отношения к жизни ключ к пониманию его необоримости в прошлых войнах. В отличие от западного русский - человек соборный, коллективный, способный к мгновенному единению. Соборность эту, вытравливаемую десятилетиями идеями интернационализма, еще можно ощутить во время службы в православных храмах, где исчезает бытующая в мире сословность. Природа этой соборности, явившей свои победные плоды на полях Куликовом, Бородинском и снежном под Москвой 41-го года, опять же в той самой подспудной и не истребленной мысли о предназначенности своей. Русский человек заставляет вспомнить, что Бог создал Адама из глины. Она встречает любые удары, изменяясь и принимая их форму, но, не переставая оставаться тем, чем была, не меняя своей сущности и структуры. Россия всегда гасила удар врага в своих смертельных объятиях. Все чужое - монгольская орда, Наполеон, Гитлер - застряли не только в необъятных просторах, но и в вязкости русского характера, в его изменчивости и упругой уступчивости, где как в борьбе русским стилем действует закон рычага: отпор неизбежен, и чем сильнее удар, тем больнее ответ.

Без сплоченности, соборности невозможно было противостоять нашествиям. Общее всегда ставилось выше личного ("Один в поле не воин"), а потому категория нравственности в русской литературе как отражении народного духа и сознания включала чувство вины перед погибшими. Герой рассказа Н. Корсунова Алексей Огарков в своих снах, которые, как известно, есть работа подсознания, общается с погибшим на войне командиром отделения, сержантом, который снится ему даже чаще чем отец, тоже не вернувшийся с фронта.

В снах исчезает время, и Алексей снова ведет войну и снова переживает смерть своего отделенного, ставшего для него внутренним голосом, жизненным ориентиром, совестью. "Не мир виноват в моих страданиях, а я виноват, что жив, а их уже нет" - это покаянный постулат русской литературы о войне. Погибшие всегда достойнее живущих, ведь смерть выбирает лучших. Стреляя в нее из пулемета во сне, Алексей пытается убить и это чувство собственной вины. Нечаянно вторгшись в чужую жизнь, он задевает ящик Пандоры, из которого вырывается отсроченная смерть искалеченного ею Василия Старцева. Он набрасывает на шею удавку, словно не себя, а войну хотел удавить, жившую в нем, за то, что она отняла у него право любить и быть любимым. Сострадание Натальи - лишь суррогат возможного счастья - обернулось невыносимым мучением для солдата. Василий Старцев - еще одна, неучтенная жертва войны. После смерти мужа Наталья уезжает из Уральска. Ставни не только не раскрылись, но и исчезли из поля зрения Алексея.

Поставь автор на этом точку, возникла бы хорошая недосказанность, трагическое щемление, дающее многомерность и глубину подтексту. Но Н. Корсунов не останавливается. Литературный герой Алексей Огарков в представлении автора - огарок человеческой свечи, опаленной войной, но предназначенный гореть перед аналоем Совести и освещать дорогу другим. Он и победитель, и жертва войны, и результат ее очищающего огня страданий.

"Он ушел, забыв попрощаться. Покосился на распахнутые, веселые окна бывшего дома Старцевых, переполненные майским солнцем. Вспомнил, что завтра - 9 Мая, праздник Победы. Как тяжко она далась. Победа, как тяжко.

И еще он шептал себе, что обязательно найдет Наталью. Ни она, ни он не виноваты? Конечно, нет, но страшные военные сны еще очень долго будут Алексею сниться. Только вместе с ним в атаку будет подниматься и солдат Василий Старцев".

Так заканчивается рассказ. Вместо щемления - "звук лопнувшей струны". Нравственный императив оказался выше эстетики, понятие долга выше художественного правдоподобия. Но искусство живет в области надлогики и насилия не терпит: тонкие материи рвутся и рассыпаются в руках.

Думается, автор избрал этот финал, в ущерб художественным достоинствам излишне подкрутив огонь лампады, для того, чтобы во тьме сегодняшней бездуховности ярче были видны ценности, выстраданные его поколением. Как бы усиливая вопрос сегодняшнего читателя: неужели снова нужна война, чтобы вернуть высокое в человеке, от которого мы так легко и сознательно отрекаемся в наши дни?

На окраине

Повесть Петра Краснова "Пой, скворушка, пой" - уже о другом времени и в другом ключе. Это хорошая, мощная проза, сделанная уверенной рукой мастера. Она о сегодняшнем дне, об огне войны, разожженном по окраинам державы. О человеке, который хлебнул ее по самые брови, отравлен ею, раздавлен и почти уничтожен. Вспоминается шолоховский Андрей Соколов с глазами, словно присыпанными пеплом. У Василия Макеева, кажется, сгорела и душа. Потеряв семью, веру в людей, он несет в себе злость и опустошение. Дав большой круг по стране, по ее горячим точкам, он, 37-летний, нестарый еще мужчина, но морально согбенный возвращается туда, откуда вышел, родился на свет - к своему человеческому нулю, в самый глухой деревенский угол, у которого даже не название, а какая-то насмешка судьбы - Шишай.

"Ладно бы, на тридцать восьмом году жизни да в ином каком месте, как до сих пор было, с надеждой какой-то - а здесь ни новую начать, ни старую продолжить... Будто кругаля какого огромного, двадцатилетнего дал; и вот замкнулся он, круг, вернул его к тому, с чего начал, от чего с таким когда-то азартом оттолкнулся, насильно вернул и без всякого видимого смысла, носом безжалостно ткнул в старое свое, покинутое - и уж немилое теперь, в этом никак не мог он себе не признаться..."

Если продолжать аналогию с литературой "потерянного поколения", то по мотиву возвращения повесть Краснова напоминает хемингуэевский рассказ "Дома". И там навоевавшийся герой возвращается в провинциальный городок в штате Оклахома. В родной семье он чувствует себя чужим и отстраненным, потому что утратил понятие дома. Ему ненавистны и чужды привычный обиход, застольные молитвы, разговоры о том, что надо жениться, устроиться на работу. Опыт войны выжег в нем обычные человеческие желания и устремления.

" - Бог всем велит работать, - сказала мать. - В царстве Божием не должно быть ленивых.

- Я не в царстве Божием, - ответил Кребс".

Герой Достоевского, стоя перед мертвым Христом кисти Гольбейна, приходит к открытию, что Европа видит в Спасителе в первую очередь его страдания, потому что боится их. Достоинства же нашего человека утрачивают цену, если они обретены без страдания. Наверное, потому что русские - это страдающая нация, несущая крест за человечество и верящая в свое воскресение.

"Он поселился здесь, в доме отцовском, полузаброшенном, еще накануне масленицы, больше ему негде было и нечем жить". Это момент контрапункта, с которого русская литература, теперь в лице писателя Краснова, в очередной раз оспаривает трагическую концепцию жизни, свойственную западному восприятию. Эта начальная фраза повести несет в себе еще и притчевую интонацию, дающую возможность верить, что все мы, какими бы ни были, - все-таки в царстве Божием.

Повесть Краснова - еще один вариант притчи о Блудном сыне. Только возвращается он в этот раз не к любящему отцу, готовому на все ради раскаявшегося чада, а на пепелище своего прошлого, где ни отца, ни родной тени, и только тоска в каждом углу осиротевшего дома. Капризным мальчишкой может показаться на этом фоне хемингуэевский герой. Но разве есть мера горю человеческому? Не дает Господь человеку больше, чем он может вынести, но русскому, кажется, подсыпает сполна.

"Ночью кидала его по постели тоска. В полусне он не мог сопротивляться ей, и она ломала его как припадочного, виденья показывала свои, напрочь лишенные смысла, но оттого еще более безотрадные ему, безнадежные - ибо он искал смысл. А его не было, лезли какие-то хари торжествующей бессмыслицы и сиротства, и он заталкивал их обессиленными сламывающимися руками, как дым в печку, а они лезли все и лезли, заполняли все смутно видимые во тьме, когда открывал он глаза, углы избы - его же избы, своей же! - и хозяйничали в ней, торжествовали над ним и здесь... И лишь далеко где-то в хороводящем злыми ликами, спертом ими и сырым печным жаром пространстве этом бессильно взлететь пытался и тут же сникал его ж собственный, он знал, за отдаленностью над мирной им самим еле угадываемый голос, выкликал: "Сы-нок... сы-нок..." Сына звал, ждал помощи от него - это от маленького-то, пятилетнего? - и не мог дозваться".

Поиски смысла происходящего, первопричины событий, обрушивших Отечество, под обломками которого похоронена и его собственная судьба, входят в смысл короткой, но емкой фразы: "Стал жить". И уже за этим, постепенно - не угасающее существование рефлексирующего героя-индивидуалиста, а чисто русское, собирательное - "тогда считать мы стали раны, товарищей считать". И дальше в духовном движении - от убитого горем человека - к израненному, но все-таки воину, ратнику, как бы ни смешно и ни неуместно выглядело бы это сравнение. И даже точнее, конкретнее - к ратнику поля Куликова, где на вражьей стороне и свои же стояли. Вот он, почти "куликовский" диалог русских мужиков.

" - Все нас продали, - горестно сказал Лоскут, - вся черножопия наша...

- Не знаю... меня все больше свои продавали. Русские. - И вспомнил Гречанинова слова и почти повторил их: - Тут такое дело: предать может только свой. А чужой - он и есть чужой, с него какой спрос.

Да в том же Кремле, с самого начала - кто сидел, нас продавал? Хуже некуда, когда свои...

... - Это чево же, война идет?

- А ты не знал? Ты - не гинешь тут? Война, да подлая какая, из-за угла. Разгадали нас, расковыряли начинку: на заманки всякие и лесть с подковырками, как последних дураков, на обезьянство наше же взяли. Изнутри, из нутра нашего поганого".

От отрицания всего - к пониманию, от слепой жажды мести - к справедливости, от бессмыслицы жизни - к осознанию "Малым жить, что осталось, а там как Бог даст", от душевного окоченения - к первому спасительному вдоху - таков путь внутреннего движения блудного русского сына. В омертвевшей золе тлеют еще угли Божьей любви. Отец по-прежнему ждет возвращения своего чада, путь которого - через осознание вины, покаяние и очищение от собственных грехов, которых, по мысли автора, у русского народа накопилось ой как много.

"И всякая вина перед собою и другими, выходило теперь, была виной перед Ним, от себя-то ее как-то еще можно скрыть, оправдать ли, но не от Него, не перед Ним... Дальше этого сама не шла пока у него вера, хотя вроде и понимал, что неполная она, такая, невсамделишная; тут либо уж верить, как от веку оно полагается, либо менжеваться, болтаться в самом себе, как... Болтался, сил не оставалось ни на что, кроме как лямку обтерханную, одиночную свою тянуть опять, и долго ли, до каких пор это и зачем? Он не знал".

Несомненной художественной удачей повести являются строки о скворцах, посланцах весны и возрождения. Изумительно живые, они сами по себе уже маленькое открытие в литературе, способные существовать как самостоятельные лирические миниатюры. В архитектонике текста они - оптимистическое звено. То, что не сказано впрямую, говорят скворцы. Птичье семейство похоже на людей, но не обременено ни их условностями, ни их пороками и живет как и заповедано им от Бога - "как птицы небесные". Они сама жизнь. Мы видим их глазами героя, и в этот момент, может быть, впервые и наиболее ясно ощущаем его душевный потенциал. Тот, кто так чувствует жизнь, кто может находить сродство и единую связь со всем живым, тот перед лицом этого всего живого - воскреснет, а если и погибнет, то опять же как часть всего живого и только вместе с ним.

"Бывали хуже времена, но не было подлей"

Еще одна мысль, которую можно взять из многослойной и далеко не исчерпанной нашим анализом повести П. Краснова: пока русский человек задабривал и замиривал "черножопию", как выражается литературный герой, пока тушили военные пожары на окраинах, его собственный дом мало того, что пришел в упадок, но и был захвачен мародерами, бандитами и всякого рода и чина проходимцами.

Роман Александра Филиппова "Не верь, не бойся, не проси" в этом аспекте перекликается с повестью П. Краснова. Лихо закрученный, динамичный сюжет, хорошо развитая интрига делают чтение романа захватывающим. Вспоминаешь слова Константина Воробьева, который требовал от писателя, чтобы рассказ был "нарядным". Но не чтива ради "наряжает" свой роман А. Филиппов. Это хорошая литература, потому что не бездумная. Вопросы, которые поднимает автор, на самом деле тяжелы, и можно только удивляться, как ему удается втиснуть их в прокрустово ложе легковесного по определению приключенческого романа.

Действия начинаются с того, что российский солдат Вячеслав Милохин в Аргунском ущелье попадает сначала в засаду, а потом в чеченский плен. С этого момента в южно-уральском городке Степногорске его мать и сосед, отставной майор внутренней службы Самохин, начинают борьбу за его освобождение. Они пытаются привести в действие механизм справедливости и добра, который должно собой являть государство в различных его структурах, как принято говорить, на местах. Мать Вячеслава, простая медсестра, сознание которой, как и у многих людей, соткано еще из советских представлений, не замечает, как страшно изменился мир вокруг. Государственная машина справедливости, в которую многие верят по привычке, не работает. Главные детали, шестерни, узлы подменены в ней таким образом, что она обслуживает не народ, а преступные сообщества. Народу же, по сути, объявили войну - подлую и абсолютно нового типа. В ней нет линии фронта, нет передовой и тыла. У народа нет четкого представления о характере ведущихся против него действий, о целях и задачах противника.

Бывший милиционер Самохин и бывший авторитет Федька Чкаловский, вечные антагонисты в прошлой жизни, в новое время поменялись местами. Мало того, то, что никогда не было под силу честному служителю закона, теперь доступно и возможно преступнику. Вот его разговор с Новокрещеновым.

"Ну и само собой, не решаемых проблем в жизни твоей с той поры не будет. Захочешь фирмой рулить - пожалуйста, покажешь только пальцем на ту, которая приглянулась, - твоя. В Африку или в Штаты слетать, водки попить - скатертью дорожка. Надумаешь в депутаты пойти - назови только округ и тебя выберут..."

Надо сказать, автор безжалостен в отношении Федьки Чкаловского и других представителей криминала. Они отвратительны и лишены у него всякого шарма и обаяния, которыми наделяет их в последнее время литература, романтизирующая уголовный мир. Этот мир на самом деле ненасытен. Получив все вокруг, Федька хочет еще и унизить Самохина, и душу его растоптать. Закон чести заставляет старого больного отставника вступить в смертельную схватку со своим врагом. Он побеждает, но и его изношенное сердце не выдерживает борьбы.

Кто же остается в этом мире? Чья возьмет в необъявленной войне? Силы, кажется, не равны: с одной стороны - военком, и даже прокурор, которые в друзьях и на содержание у Федьки, криминальный пахан, а по совместительству депутат Госдумы Щукин и другой депутат Тамара Серебрийская (никого не напоминает вам?), вместо дела занимающаяся словоблудием и цинично спекулирующая ради своих целей на интересах и чувствах горожан. В их руках деньги и власть. С другой стороны - не густо: полковник Смолинский, полусказочный персонаж, почти Иванушка - Ванька Жмыхов и молодой солдат Вячеслав Милохин. И все же есть уверенность, что они победят.

Как известно, войны без потерь не бывает. Вячеслав сам освобождает себя из плена, но при этом подтверждает торжество воровской морали, уже утвердившейся в этом мире: "Не верь, не бойся, не проси".

Против торжества этого волчьего закона протестует А. Филиппов. Его роман - это предостережение-призыв писателя, ведущего свою войну в русле традиций русской литературы. И в этом смысле его роман, так же как и произведения Н. Корсунова и П. Краснова, принадлежит литературе духовного сопротивления. "Не плоть, а дух растлился в наши дни, И человек отчаянно тоскует..." Если не вдумываться, не всматриваться в русскую литературу, не слышать этого "колокола на башне вечевой", не требовать его звука и оставаться по-прежнему "ленивыми и нелюбопытными", нас победят.