Заведовала отделом поэзии журнала «Знамя» и журнала «Октябрь».
Печатается как поэт с 1966 года.
Автор 12 книг, «День чудесный» (1975), «Дом в чистом поле» (1981), «Стрела» (1983), «Птица неперелётная» (1985), «Кочевье» (1986), «Люблю – и потому права» (1989), «Двойное зренье» (1991), «Инкогнито. Стихи прошлого века» (2001), «Московские письма» (2009), «Выбор» – на болгарском и русском языках (Пловдив, 2010), «Житейское море» (2014), «Книга любви»(2018)
Стихи Н. Кондаковой публиковались в альманахах «День поэзии», в «Литературной газете», «Литературной России», в журналах «Юность», «Новый мир», «Огонёк», «Октябрь», «Наш современник», «Сельская молодёжь», «Континент», «Волга», «Золотой век» и др. Стихи представлены в популярных антологиях «Строфы века» (1995), «Русская поэзия ХХ век» (2001), «Русская поэзия ХХI век» (2010) и др., они переводились на английский, немецкий, шведский, финский, венгерский, польский, румынский, сербский, украинский, болгарский языки; были опубликованы в антологиях поэзии, выходивших в Венгрии, США, Швеции, Финляндии.
Надежда Кондакова – автор многих книг переводов с языков народов СССР, переводила также американских, финских, болгарских и польских поэтов.
За переводы и популяризацию болгарской поэзии награждена грамотой и медалью Министерства культуры Республики Болгария (2008).
Много и плодотворно занимается творчеством А.С. Пушкина и русской историей. К 200-летнему юбилею поэта в соавторстве с мужем В. Чепкуновым создан уникальный культурологический проект – «Пушкинский календарь» (1999).
В 2014 году сначала в альманахе, затем отдельным изданием вышла пьеса Надежды Кондаковой «Любовь и смерть Марины Мнишек».
Надежда Кондакова является автором популярной песни «Горчит калина…» и других песен, прозвучавших в исполнении таких певиц, как Нани Брегвадзе и Майя Кристалинская, Татьяна Буланова, Люба Успенская и др.
Состояла членом СП СССР (с 1977 года).
Член Союза писателей Москвы.
Лауреат государственной премии Москвы в области литературы и искусства (2011).
Лауреат всероссийской Пушкинской премии «Капитанская дочка» (2014), премии имени
С.Т. Аксакова (2014), «Премии имени П. Рычкова», премии журналов «Золотой век» и др.
Живёт и работает в Москве и Переделкино.

* * *
По-крестьянски – с походом,
словно я им родня,
небалованным мёдом
угощали меня.
Как в обители бедной,
разорённой дотла,
в жизни послепобедной,
что не мёдом была.

А потом уже, позже,
в жизни новой, стократ
я узнала – о Боже! –
мёда горечь и яд.
И случайность соитий,
и слова – от балды,
и иные событья,
и другие меды.

Среди прочих, – и чаще,
хоть и сердце неймёт! –
этот сладкий, сладчайший,
но – балованный мёд.
Были ноченьки жарки,
а теперь всё видней,
что остались огарки
от пылавших огней.

Были бури большие,
всё теперь в забытьи:
как спасали – чужие,
как топили – свои.
И, в пандан непогодам,
жизнью, мутной до дна,
как балованным мёдом,
нас кормила страна.

…Только все же и все же,
(прощены про запас!) –
небалованной дрожью
Бог отметил и нас.
И под спудом, с исподом
жизни, взятой взаймы,
небалованным мёдом
угощались и мы.

Угощались – прощались,
как вневременный снег,
не боясь и не жалясь,
но с любовью – навек.
И, наверно, за это
удостоены мы
ощущением света
с наступлением тьмы.

И за это, с походом,
нас кормили с небес
небалованным мёдом
неслучайных словес.
…И не всякий случайный
разберёт и поймёт,
за какой же он тайной –
небалованный мёд.

* * *
Мне всё равно, что скажет обо мне
какой-нибудь Борис или Серёжа,
или не скажет. Этому вдвойне
я рада – умолчание дороже.
Оно теперь, как золото, в цене.
Мы жили и без этой ерунды
в эсэсэсэр, но всё-таки в нирване
ходили мы в роскошные сады,
где про стихи и правда без булды
мне говорили и Олег, и Ваня.
Со мной ещё до всяких перемен,
предчувствуя тотальное мельчанье
у наших палестин и ойкумен,
беседовал Б.А., А.П., В.Н.,
(и есть ещё другие умолчанья)
Мне всё равно, что скажут обо мне,
какую приплетут ещё заразу.
Поскольку хуже – втуне и вовне
быть читанной, и поднятой в цене,
но так и не прочитанной ни разу.

* * *
Дует ветер форштадтский,
задевает крылом
то военный, то штатский
облик где-то в былом.
Мы с тобой часовые
друг у друга в судьбе,
что дала чаевые,
то ли мне, то ль тебе.
Горстка мелочи, пепла
от былого огня,
чтобы память ослепла
вплоть до этого дня.
До Урала, что мелок,
до суда, что глубок,
где остался от сделок
лживой парки клубок.
Там не тень – Деифоба,
что водила в Аид,
у знакомого гроба
в школьной форме стоит.

* * *
И.С. Соловьёвой
За алым лежбищем заката
маячит, как морская даль,
в огромных соснах синевато
небес мерцающий хрусталь.

И даже ветер не колышет
лес, по обочинам густой,
где крестиками птичек вышит
песок, от солнца золотой.

И кажется, не будет сносу
всей этой смирной красоте:
траве последнего покоса,
вороне сонной на кресте.

И даль, конечно, не морская,
а в среднерусской полосе,
как жизнь, простая жизнь мирская,
но в очарованной красе.

Там жизнь твоя, в последней трети,
течёт, как золотой песок
полубезумного столетья,
стреляющего в свой висок.

И как любой самоубийца,
которому нельзя помочь,
век вряд ли различает лица
сквозь наступающую ночь.
Девяностые
Вагоны шли привычной линией.
А. Блок
Исчезли – жёлтые и синие.
В зелёных плакали и пели
продрогшие, невыносимые
простонародные свирели.

И флейты провожали жаляще
челночные, душе угодные
одежды из турецких залежей
в те девяностые, свободные.

Одни намылились отваливать,
а ты пытался в это встроиться.
И я ещё могла отмаливать
тебя у Господа на Троицу.

И я ещё могла надеяться
в Егорьевске у храма Божия,
что мной посаженное деревце
тобою будет обихожено.

Свобода била неуверенно
Кому – под дых, кому-то – мимо.
Но музыка была потеряна,
осталась только пантомима.

* * *
Этот мальчик, порезавший нежные вены,
этот в сумерках века влюблённый герой,
непорочный, как Блок, как де Сад –
откровенный...
Но – гора никогда не сойдётся с горой!

Только лет через двадцать, а может, и больше,
ты услышишь сквозь зуммер отчаянный крик,
что любовь не сгинела, как вечная Польша!
Так порочная Клио развяжет язык.

И сквозь тысячу русских соборов и башен,
и сквозь сто иудейских великих пустынь
ты увидишь, что слеплен из пыли и брашен
этот мир, погруженный то в ужас, то в синь.

И почувствуешь там, на другой половине
то ли космоса, то ли бездонных Бермуд,
как колотится в чёрной безжизненной стыни,
твоё сердце, обвитое тысячью пут.

И восстанешь, как сфинкс – из песка или глины,
или вовсе – из боли, тоски, черноты...
И поймёшь, что как прежде, чисты и невинны –
и лукавая вечность, и мальчик, и ты...

* * *
Она кричала «За что?!», «Зачем?!
теперь, когда денег хренова туча?!»
…Хотела в Оптину, в Вифлеем,
рыдала в голос, и даже круче –

звонила в ужасе всем врагам,
просила смирно себе прощенья,
чтоб корпус раковый пал к ногам
в метампсихозовом превращеньи.

И вновь кричала врачу «За что?!»,
совала доллары в два кармана.
…А солнце сыпало в решето
простое золото Инкермана.

И там, под золотом ЮБК,
над жизнью шаткой, смурной, короткой
пил то запоями, то слегка
муж нелюбимый в печали кроткой.
Она кричала ему «Вернись!»,
она грозила небесной карой,
потом в рыданьях кидала вниз
мобильник Vertu на даче старой.

И не поехала хоронить,
и обезножила в две недели.
У парки злой вырывая нить,
концы пыталась соединить
у жизни дышащей еле-еле.

…На старом кладбище раз уж сто
необъяснимо и потрясённо
я вспоминаю то время оно.
И неизменно одна ворона
скрипит устало: «За что?» «За что?».

* * *
У стариков, обживающих мир
им непривычный – последней палаты,
Сталин – кумир, Горбачёв ли кумир,
важно для них, но не важно для платы.

Плата же так велика и мала,
что не понять, это правда ли плата,
коль, обезумев, цветёт мушмула –
время расцвета во время заката.

Не мушмула, так ромашка во тьме
тает и светится так виновато,
словно имеет себе на уме
время расцвета во время заката.

Все мы уйдём по дороге кривой
из необъятного общего чата,
ссоры кромешной, войны мировой –
кто из цветенья, а кто из заката.

Так ли важна наша прошлая боль,
горечь большая и мелкая трата,
если уносит с собою любой
время цветенья во время заката.

Юность моя, я тебя не предам!
Старость, тебя я, конечно, не выдам
прежним обидам и старым годам,
и за окошком невиданным видам.

Там, где сурепка и желтофиоль,
даже прощанье – ещё не утрата,
даже прощенье, входящее в боль, –
время цветенья во время заката.