Знаете, врут, что человек расцветает к середине жизни. В двадцать, например, седой волос кажется случайностью, но спустя годы понимаешь: никакая это была не случайность. А ещё к двадцати перестаёшь замечать собственное одиночество. Оно копится тихонько, как соль в коленях, и только похрустывает. Кстати, у меня жутко отекают ноги и пальцы.
Володя пришёл вечером уставший, показал телефон, подаренный ему коллегами, и, засыпая, настаивал, чтобы я отвезла его в Суздаль, пока у кумы не кончились субпродукты. Коровья печень, требуха, сердце, лёгкое, – когда я уходила на работу, он спал, завернувшись в одеяло, только ступни торчали с волосатыми пальцами. В том, как он выдыхал одними губами, слышалась трагедия.
У меня сложились напряжённые отношения с коллективом. Каким-то образом я попала не в такт, как это бывает с двигателями внутреннего сгорания. Допустим, четырёхтактный. Первый – четвёртый – второй – третий. И мне говорили, что я слишком часто ухожу своими рассуждениями куда-то в сторону. К тому же на планёрках в понедельник оказывалось, что все решения давно приняты. И начальник экологического отдела, старый ловелас, сын которого был замом начальника экологического отдела, говорил:
– Как и условились ранее, я беру на себя углеводороды, а Лариса пройдётся по актам.
Я фатально отстала от конспиративного ритма.
Стоя в тёмном коридоре меж гипсокартонных стен, перед её дверью я ждала озарения. Стеклянный фасад пропускал в кабинет дневной свет. Я входила к ней, как к господу.
Олимпии всегда было жарко. Она скидывала туфли и отодвигала к мусорному ведру. Её глаза блуждали по реестру, а пальцы ног то растопыривались, то сжимались, будто она хотела подобрать стеклянный шарик. Белая блузка собиралась на загорелом животе гармошкой, и был виден её пуп, как пузырь на сардельке.
Как-то бродячая торговка женскими сапогами ходила по этажам с клетчатым тюком и заглядывала в кабинеты – одинаково во все подряд, и к начальникам, и к подчинённым. Я сказала торговке, что в моём кабинете женщин нет, и пошла вместе с ней к Олимпии. Когда мы вошли к её престолу, она еле заметно засуетилась, поглядывая на меня. Но потом, ведомая своей природой, попёрла напролом:
– Сорок второй растоптанный, у Вас есть?
У торговки сорок второго не было. Они вместе засмеялись. А я подумала тогда: воистину пути дьявола тоже неисповедимы.
Ей было сорок два года, у неё был сорок второй размер, и этим вечером она вызвала меня к себе.
– Тебе нравится работать? – спросила она. Все уже начали провожать пятницу за обедом. Кто-то уходил в отпуск, кажется. И её обычно бесстрастное олимпийское лицо стало чуть придурковатым. Туфли покоились на ногах. Я должна была что-то ответить.
– Конечно, – сказала я.
– До сентября у нас две профсоюзные работы – выбери любую. Агитировать за «Единую Россию» или играть в КВН.
– А можно всё вместе? – сказала я.
Она изобразила усталое презрение.
– Нет. Теперь ты выберешь сама.
Когда передо мной стоит выбор, я подбрасываю монетку. Не то чтобы это помогает принять решение, но так проще выяснить, чего я реально не хочу. Я вернулась в свой закуток, подбросила рупию с тремя львами и расставила ноги. Монета ударилась ребром о линолеум и укатилась за шкаф, в пушистую пыль.
В пробке на Семёновской площади я написала десять шуток.
– Вот они.
Так я сказала Володе, когда вернулась в общежитие. Он КВН не смотрел уже лет двадцать, но знал много матерных присказок, которые казались смешными. Пока он читал, я изучала двор. Осень выдавала себя отдельными ветками, пожелтевшими будто по собственным причинам.
Володя поднял с пола трёхлитровую банку с золотистым рассолом и антеннами укропа. Выпил и, сплёвывая семена, сказал:
– Установил программу, чтобы не загудеть. Вбиваешь возраст, вес, сколько гулял, когда лёг и так далее. Она выдаёт график лечения. Заиграл будильник – бац, выпил. Великая вещь.
– Как тебе шутки?
– Не смешно.
Я прошла по коридору, взяла в туалете захватанную книжку анекдотов. Намотала на кулак цепочку сливного бачка, как звонарь. И, когда перепечатала несколько в телефон, ударила в коммунальный колокол и вышла.
– У тебя не юмора нет. У тебя чего-то другого нет, – сказал Володя.
Сработал будильник, точнее, заиграл концерт Чайковского. Пока он закуривал лекарство и читал, я опять стояла у окна и смотрела на ворону в палисаднике, огороженном заборчиком. Она широко шагала меж кустов к котовьей кормушке. Она не подлетела, а именно подошла – крылья за спину. Посмотрела невзначай по сторонам, а потом перевернула миску лапой. Женщины, кормящие котов, много раз пытались поймать ворону за эти выкрутасы, но ворона была умнее.
Володя ковырнул сигаретой о край литой пепельницы и убрал всё это в тумбочку.
– Вот тут написано «даже обычная курица и та выглядит независимее, а корова – чемодан с говядиной». Я тебе скажу, ты плохо знаешь коров. Корова – как жена, в родном хлеву мычит потише. Я, когда был маленьким, гонял их за Хусаинову гору. Был у них такой заскок: по рельсам ходить. Гонишь их через железнодорожную насыпь, одна отобьётся, встала на рельсы – и почесала.
– Танатос, – сказала я про себя и села к нему на кровать.
Он приподнялся, будто готовился побороть медведя, и продолжил.
– Вот она видит, что поезд несётся на неё, – и бежит к нему. А знаешь, почему у индусов она священное животное? Считается, что в ней заперты две души, которые строго знают, что в следующей жизни будут людьми. Несётся поезд, а она – ему навстречу. Остановится поезд. И она остановится, как дура.
Удивляет, каким глупым может быть талант. Шокирует, что твой собственный талант не мешает глупости.
– Это не моё. Я коровы в жизни не видела. Я городская, как трамвай. Чего б я про коров писала. В Суздаль-то поедем?
Он откинул одеяло и взял штаны с тумбочки.
Дорога напоминала верхушку Великой Китайской стены в пыли заходящего солнца. Она лежала на глинистой насыпи, длинная и укреплённая вкопанными половинами труб. Суздаль плескался в кюветах. Наши стекла запотели. Я совершенно не заметила, что в сумерках табун коров вывернул из-за церкви и двинулся на нас.
Коровы обтекали машину, и казалось, что это плывущие брёвна огибают остров. Я проглядела одну и уткнулась ей в бедро с грохотом. Она сдвинулась и замерла, как невесомый предмет в Need For Speed. Володя проснулся. В тиши работал вентилятор перегревшегося в дороге мотора.
Я открыла дверь, шагнула в лужу, захлопнула дверь и крикнула. Но корова стояла на месте: моргала восьмыми бильярдными шарами, источала в пустоту сектантское добро. Я попыталась обхватить её шею и потянуть вбок. Неожиданная мощь увлекла нас обеих обратно.
Она была похожа на святого, который жертвовал собою ради человечества. Платила своей жизнью за всеобщее сиюминутное прозрение. Парнокопытный Рэндл Макмёрфи. Рогатый ангел суицида, она могла бы стать рок-звездой! Но прочла Керуака и бродит по дорогам Шуждаля!
– Да что ж это такое? – закричала я, опустившись на корточки перед колесом, и зарыдала. У меня истерика случилась. Хрустнула соль, что ли.
Над паклями берёз, под тёмным камнем неба фиолетовел закат – лакмусовая полоса одиночества. Володя приспустил стекло и зажёг сигарету, сдерживая сантименты и никуда на свете не торопясь. Прошла минута, или десять. Вдалеке залаял пёс. Чуть слышно заиграл Чайковский, и раздалось бульканье.