Однажды во времена нашей юности он сказал о себе, поёжившись, наверное, от стеснения перед великими: «Нет, я не Байрон, я другой: я Хомутов, я под дугой». Чем-то похожая на надпись для экслибриса стихотворная шутка, но и значительная доля серьёзности в ней имеет место. Написав это, он как бы поставил перед собой задачу – ясным, родным языком русской поэзии рассказать о том, что пережила глубинная российская деревня в годы Великой Отечественной войны.
В одном из срединных стихотворений своего не особенно богатого, но весьма ёмкого избранного Геннадий Фёдорович обозначил эту горькую для сельчан эпоху годами «пустых закромов»:
С сорок первого года пусты закрома,
С сорок первого года до сорок шестого.
Вот я в школу иду вдоль амбара пустого,
Вот я в школу иду.
Там – еда задарма.
Это цикл стихотворений о главном подвиге сельского тыла, о спасении детей, рождённых перед войной и по ходу войны, – о спасении от голода, холода и сиротства. Начинался этот цикл, кажется, со стихотворения «Огонь» про спички, которых в годы войны «не было в продаже». Казалось, Геннадий Фёдорович просто стихотворным размером изложил факт отсутствия в рабкопах спичек и то, как «спокойные, дотошные сельчане» справились с этой бедой. Но факт, согретый любовью, стал чистейшей воды поэзией.
Лучшие годы, годы молодости и зрелости, годы собирания опыта, Геннадий Фёдорович отдал литературному объединению имени Даля, оставаясь при этом автором самобытных, с лёту запоминающихся поэтических рассказов о людях главного подвига тыла, спасавших детей. Вот он обращается именно к ним:
О! Спасибо вам всем.
Вы смогли наскрести
На ребячьи обеды в те годы далёкие,
Оставалось нам самое лёгкое –
Только ложки с собой принести.
Обратите внимание: поэт говорит спасибо не только поварам школьной столовки, но ВСЕМ. Всем, с кем столкнулся, кто помог, кто не предал, кто поддержал. ВСЕМ.

Геннадий Хомутов

* * *
Первая книжка поэта легка,
Жидка она в обложке,
Первая книжка невелика,
Поместится на ладошке.
Но эти немногие сотни строк,
Которые в ней поместились,
С поэтом ходили они на урок,
За партой одной учились.
Бегали с ним по зелёной траве,
Под звёздами ночевали.
Были в Рязани с ним и в Москве,
По юности кочевали.
В каждой строке судьбу узнаю –
Ссадины есть и шишки.
И все по праву входят в мою,
В первую мою книжку.

Тетради
Сорок пятому году не досталось тетрадей –
За войну всю бумагу похоронки истратили.
Мы в школу с собой притащили тома.
И они пригодились для урока письма.
Между строчек классических, строчек печатных,
Между строчек весёлых и строчек печальных,
Над которыми в юности будем мы плакать,
Над которыми будут гореть ночники,
Мы сидим и старательно пишем каракули –
Палочки и крючки.
Наши беды предвидели беллетристы с поэтами.
И для нас между строчек оставляли просветы.
Катерина Ивановна ходит по классу.
Катерина Ивановна наблюдает урок,
А ей помогают учить нас Некрасов,
Горький, Гоголь и Блок.
Эй, товарищ музей!
Наш урок посети.
С нами рядом за партами посиди.
Посмотри, как мы учимся, посмотри, как мы пишем,
Посмотри, как на пальцы холодные
дышим.
Мы подарим на память тебе наш урок.
И тетради.
Надёжней их спрячь в уголок.

Самодельные чернила
Скорей, скорей, скорей оттаивайте,
Чернила наши самодельные.
И ничего вы не утаивайте
Про тыловые дни метельные,
Про наши беды неисчетные,
Про будни строгие и хмурые…
Скорей оттаивайте, чёрные!
Оттаивайте, красно-бурые!
Из бузины и жирной сажи,
Из бурой свёклы и из глины!
И мы напишем,
мы расскажем
Свои житейские былины!
И нам чернила намекали
(Так нам казалось каждый раз),
Как будто перья мы макали
В траншейную слепую грязь,
В огонь и дым больших пожаров
Той, фронтовой
родной земли.
И строчки чёрные бежали,
И строчки красные текли.
А до победы долго топать
Солдатам нашим
до Берлина…
В чернилах копоть, копоть,
копоть,
Огонь и дым,
и кровь, и глина…

* * *
                          Валерию Кузнецову
С сорок первого года пусты закрома,
С сорок первого года
до сорок шестого.
Вот я в школу иду вдоль амбара пустого,
Вот я в школу иду.
Там – еда задарма.
Вот налево сады, а направо – склады.
– Эй, склады! –
Заору я в окошко худое.
И голодное эхо и, наверное, злое
Спросит коротко:
– Это ты?
Это я!
Это я на учебу иду.
Это я тороплюсь и шагаю, шагаю.
Повторяю короткий стишок на ходу.
Но о школьной похлёбке не забываю.
Там сейчас повара над едою мудрят.
Чтобы мы хорошо продолжали учиться,
Чёрным хлебом накормят ребят
И похлёбкой дадут насладиться.
О! Спасибо вам всем.
Вы смогли наскрести
На ребячьи обеды в те годы далёкие,
Оставалось нам самое лёгкое –
Только ложки с собой принести.

Сапоги
                     Анатолию Передрееву
Я сапоги подробно изучал.
Я пальцем по подошвам постучал.
Смял голенища, осмотрел подковы,
Внутрь заглянул:
а гвозди не торчат?
Вот немцы – тоже мастера толковые,
И немцы могут сапоги тачать.
Потом обулся, вышел за порог.
Пошёл я в семилетку на урок.
А вся округа белою была.
Вся в инее, как будто в зимних росах.
Единственная улица села
Свела меня с молоденьким морозом.
Мороз у самых ног моих звенел
И на куски на лужах рассыпался.
И белый иней с веток осыпался,
И ветер длинно в проводах гудел.
Навстречу мне шагали земляки,
Спокойные, дотошные сельчане.
Они мою обновку замечали:
– Ишь, у него какие сапоги! –
Они вопросы сыпали свои
И слышали мои ответы веские.
Сказал я бабам:
– Сапоги немецкие!
Товарищам похвастался:
– Мои!
И был тогда от радости я слеп.
Глаза мои – куда же вы глядели?
Я знать не знал, что через три недели
Мать обменяет сапоги на хлеб.

Крыша
                               Ивану Уханову
Наверно, зима никогда не пройдёт.
Наверное, снег никогда не растает.
Голодная Жданка в сарае ревёт,
Кормилица наша газету читает.
Ещё у зимы все дороги кривы,
И солнце никак не поднимется выше.
И надо корове дожить до травы, –
Мы подняли руку на крышу.
В солому вгрызаемся зубьями вил,
Она погнила, почернела, слежалась.
И душу сжимает внезапная жалость,
Когда обнажаются рёбра стропил.
Всё мать. И виною рассказы её
О жизни счастливой своей довоенной:
«Отец подымал этот дом пятистенный,
И крышу он сам водружал на жильё…
А я помогала. Была занятой,
А крыли мы длинной соломой ржаною.
Я помню: солома была золотой,
А я молодою, ещё не вдовою».

Четырнадцатое октября
Сегодня четырнадцатое октября,
И белые мухи из серебра
Летят на красных коров.
Сегодня четырнадцатое число,
По графику выпал снег.
По гравию из села в село
Машин торопливый бег.
И снегу радуешься от души,
Как первой зелёной траве,
Как жёлтой осенней листве,
Хочешь – топчись, хочешь – пляши
Или об этом стихи напиши.
Грачи улетели уже за моря,
Едва заиграла заря.
И всё это вовремя и не зря:
Сегодня четырнадцатое октября.

* * *
На улице холод. В квартире – тепло.
А в коридоре прохладно.
Но в общем вольготно, но в общем – светло.
И строчки рифмуются складно.
Пусть в комнате нашей стоит тишина,
Шаги мои пусть не мешают.
Пусть спит, набирает силёнок жена,
Пусть бабка моя отдыхает.
Бабка всю жизнь на работе была,
Работать жене предстоит.
И комната тишиною полна,
В комнате свет не горит.
А я, полуночник, чудак, фантазёр,
В свой кабинет ухожу, в коридор.

Огонь
А сколько спички стоили, кто скажет?
У нас в тылу, во времена войны?
Да их тогда и не было в продаже,
И значит – спичкам не было цены.

Простые спички нам огонь хранили.
Далёкая, военная пора...
А если в доме печи протопили –
Над жаром колдовали до утра.

Когда ж огонь из дома упускали
И в топке холодела головня,
Тогда меня с жаровней посылали:
– Иди к соседям и займи огня.

Мне в жизни видеть приходилось всякое,
Но мысль одна таится у меня:
Когда в душе моей огонь иссякнет –
Пойду к народу и займу огня.