1
Агенту Малдеру тогда было лет тридцать или, возможно, тридцать пять. Но выглядел он здорово. Носился по прериям Среднего Запада в поисках пришельцев, и никак не мог поцеловать сознательную Скалли, которая всюду следовала за ним в сером костюме а-ля Дэвид Боуи, мотая каре рыжих волос, слишком длинным для такой миниатюрной женщины.
В воскресенье ночью возвращался с недельной вахты отец и делал выводы о моем личностном росте. Целые сутки приходилось слушаться, как шёлковый. И не только потому, что я рисковал лишиться своего Polaroid’а. Просто в понедельник вечером показывали очередные «Секретные материалы».
Включали их по две серии подряд, и каждая шла около часа. А так как начиналось все в девять вчера, конец сеанса накладывался на время, когда я уже должен был спать десятым сном. Начинайся серии в шесть – я вырос бы куда менее послушным мальчиком. И мой средний выпускной балл тоже вряд ли оказался бы таким высоким.
Готовиться я начинал заранее: уговаривал маму пожарить сковородку вкусной свинины или копил в тумбочке с радиодеталями маленькие упаковки чипсов со сметаной, которые выделялись мне в течение недели. Учитывая, что на базаре видеокассеты с сериалами не продавали, а Интернета ещё и в помине не было, заработать дисквалификацию на вечерний показ было равносильно смерти.
В кухне сталинского дома на холодильнике лежал поднос, расписанный под Палех, которым никто не пользовался. И я приспособил его для пижамной вечеринки в компании агентов ФБР. Нарезал сыр, колбасу, хлеб, смазывал это всё майонезом из стеклянной банки. Наливал в новогодний бокал, хранящийся в старом серванте, колы, которую тогда ещё приходилось покупать в замороженном виде на уличном рынке, – укладывал ужин на поднос и нёс к телевизору. Перламутровая льдина болталась внутри двухлитровой бутылки. И каждую рекламу я бегал на кухню, чтобы наполнить бокал.
В те времена реклама не раздражала, как сейчас. Она была информативной. По коротким роликам я усваивал основы западной культуры и макроэкономики. Мелькали на экране пиктограммы финансовых пирамид и красочные упаковки достижений пищевой промышленности. Тогда-то я и увидел впервые рекламу фастфуда.
Ролик про «счастливый» детский обед почему-то повторяли по два раза подряд. Межблоковых отбивок в сетке телевещания не было. И выглядел этот дуплет концептуально, как тиражные картины Энди Уорхола. Задвоенность придавала полуминутному зрелищу какой-то особый смысл, который нужно было раскрыть любой ценой.

2
Как-то сестра рассказала мне, что у каждого есть девять жизней. Или девять было у кошки, точно не помню. Ещё она говорила, что в прошлой жизни была поварихой на Юкатане, но это меня не заинтересовало.
В детстве, если помните, ставки очень высоки, когда дело касается вопросов мироздания. Скажут тебе, что солнце – это пушистая птица, которая взлетает над землёй в огненном свете, – и будешь ты в это верить. Или, например, что люди зажгли его сами.
Или скажут, что, если помешать чай без сахара сто раз, он станет сладким, – будешь мешать. Будет жить в твоей голове уверенность, пока не пойдёшь в школу, и там тебя обсмеют за твои заблуждения, а потом начнётся другой, систематический обман.
Короче, я уловил, что жизней у меня будет несколько. И сомнений эта истина не вызвала. Зато возникли закономерные вопросы. Главный из них, конечно, – когда должна начаться другая жизнь? Я почему-то не понимал, что для этого по правилам игры мне надо сначала умереть. О смерти со мной не говорили. То ли не хотели расстраивать, то ли думали, что я сам хоть немного соображаю. Но этот вопрос насчет «переселения» меня волновал конкретным образом. Мне ведь нужно было доделать кучу дел.
Во-первых, узнать, чем закончится сериал. Во-вторых, как-никак попрощаться с родителями. Эти заблуждения, наверное, должны были рассосаться с возрастом, но они почему-то не рассосались. Зато появились страхи. Как-то раз я посмотрел вместе с сестрой фильм. Там один человек при-
ехал в город у блёклого моря, где все люди были, как обычные люди, но немного другие. Что-то в них было не так. Мысль, что окружающее может оказаться ненастоящим, поразила меня.
Другой мир по моим представлениям абсолютно точно существовал, но, так как я не понимал, как можно попасть туда, я решил, что перемещение произойдёт не в пространстве, а во времени. Мы ведь постоянно перемещаемся во времени. Вчера было вчера, а сегодня – уже сегодня.
Тогда, в детстве, я стал задавать вопросы родителям, чтобы проверить, настоящие ли они. Я спрашивал: «Какой сегодня день?». Задавать вопросы сложнее я не решался, чтобы не показаться подозрительным.
Однажды родители решили показать меня психиатру. К тому моменту у меня успел появиться самый главный страх. Я заметил, что обозреваемый мир полностью исчезает, если я вхожу в замкнутый периметр. То есть любая рама, по обе стороны от которой открытое пространство, полностью отделяет существующий мир перед рамой от того, что за ней.
Если ты входишь в лифт, ты попадаешь из одного пространства в другое. Всё по-честному. Но вот эти бессмысленные ворота внутри одной среды казались мне полнейшим абсурдом. Во все рамки я заходил боком, так, чтобы один глаз смотрел по одну сторону, а другой – по другую. И однажды я с ужасом обнаружил, что самый простой, но вместе с тем и самый опасный замкнутый периметр – горло футболки. Надевая футболку, я смотрел в пройму, а потом сразу задавал родителям свой коронный вопрос. Какой сегодня день?
Я был воспитанный и вдумчивый мальчик и, естественно, допускал, что даже при таких мерах предосторожности мог допустить просчёт. Короче, я боялся, что мир подменился в какой-то момент и подстроился под утерянную мной реальность.
По стечению обстоятельств тогда мне и подарили фотоаппарат. И я стал фотографировать себя в наполовину надетой на голову футболке. У меня остались сотни этих снимков с футболками на полголовы.

3
Люди теперь считают, что быть странным – немодно. «Делай карьеру, отнеси на блошиный рынок этот Polaroid, прекрати ходить в дурацкое кафе и фотографироваться с эбонитовым клоуном». Так говорят даже те, кто когда-то был очарован моей диковинностью. Я прощаю их и давно не обижаюсь на потухшие взгляды зрителей.  
Нужно понимать, жизнь – театр, в котором каждый день играешь одну и ту же роль, а не олимпиада, где можно завоевать медаль, добиться интереса и потом греться на солнышке, подставляя босые ноги нежной травке.
Я пытался добросовестно играть свою роль, но превратился не в актёра, а в памятник, замерший в странном положении. Да и памятник этот – только фигурка пластмассового клоуна, яркая, с красным носом, в полосатых штанах. И этот клоун исполнил свою лучшую роль в тот день. Точнее, в тот кадр, который никак не выходит из моей головы.  
Фотографии, как винные соки в толсто-зелёных бутылках, после тридцати лет забвения на нетёсаных досках лишь набирают силы и провозглашают тайную власть над обветшалым миром. Они, несомненно, портал, возможности которого делают смешной любую попытку завладеть им. Мы заложники честных слуг.  Бросайте снимки на асфальт, у них не должно быть владельцев.
Что такое снимок? Что это за момент? Бесконечно короткий промежуток? Но в любом снимке – бесконечность мгновений. Во всяком случае, он появляется в промежуток времени достаточный, чтобы услышать щелчок.
Губы на её лице застыли бордовым пятном с низкими стрелками по бокам. Тюрбан из отцовского шарфа навеки объял затылок. Жемчуг на серебряной леске, дерзновенно взяв синие кудри в союзники, отвлек внимание от тонколепной шеи.
Трамвай ударил по рельсам, изображение затряслось крупицами сухой краски, гипнотизируя меня. Я упал в плёнку глянцевого снимка, пролетел сквозь типографские точки и, открывая глаза в вагоне, где всё стонет в белом свете, опустил старый Polaroid от лица.
В тот день, когда мы вышли из кафе на Ямской, дул сильный ветер, и на недостроенных зданиях трещали баннеры. Начинало темнеть. Одичавшие таксисты заслонили от нас временную перспективу этого места.
– А знаешь, что главное? – сказал я.
– Что? – ответила она.
– Не пытаться сфотографировать всё. Особенно, когда фотографируешь здания. Не старайся, чтобы всё поместилось. Выбирай то, что привлекает твое внимание. Вывеску, кусок вывески, конкретный абсолютно
кирпич.
– Кто бы ты ни был, спасибо тебе. Ты спас худший вечер в моей жизни.
– Я живу на ВДНХ, – сказал я.
– Не люблю ВДНХ, – ответила она, –  там возле станции – стенд. На нем написано V.D.N.Ha. Напоминает дату римскими цифрами или химическую формулу. И почему-то мне кажется, что это одновременно дата и формула яда. В этот день и этим ядом отравили Советский Союз.
– Глубоко. А ты грустишь по Союзу? – усмехнулся я.
– Как тебе сказать. Я его толком не видела, но в детстве мне довелось пообщаться с космонавтом. Так он сказал, что в день, когда распался СССР, наша планета немного потемнела. Почему-то я верю ему.
В этот момент к остановке с серебристым графиком маршрутов и кургузым арочным навесом подъехал горящий тусклыми огнями трамвай.
В вагоне почти не было народу. Мы уселись на возвышенной задней площадке, я достал из рюкзака Polaroid, и вспышка дублировала нашу память. Карточка вылезла из щели: рамочка и мутное бельмо, которое потом набрало веса реальности.
За окном проплыли «Рабочий и колхозница», застывшие в своём неуклюжем танцевальном па. Вагон мягко качнулся, и под его брюхом резко стукнули чугунные колеса.
Она стянула шарф, который я дал ей возле кафе, чтобы у неё не замерзли уши.
– И это история, – сказала она с усмешкой, – из-за которой ты таскаешь с собой этот агрегат братьев Люмьер?
– Сейчас это всё смешно, – подытожил я. – Но эти глупые мысли натолкнули меня тогда на множество интересных выводов. Фотография – все же единственное подтверждение существования прошлого.
– А видео? – сказала она, внимательно разглядывая мое лицо.
– Движение не отражает реальность. Вот ты увидела за окном «Рабочего и колхозницу». И ты думаешь, что мы на ВДНХ. А если это место только копия? И вот за этим домом ты увидишь пляж? Фото же – реальность, момент. Оно не претендует на большее. Фото понимает, что одной реальности нет вообще.
– А вот это уже банально, – сказала она.
– Впечатление оригинальности стремится произвести только пошляк, – ответил я.
Она потянулась ко мне, чтобы поцеловать, но двери трамвая распахнулись, и я вытолкал её на улицу. Она хотела возмутиться, но сразу же оглянулась по сторонам и поняла, что перед ней не Преображенская площадь, а бескрайнее поле серого песка, который вздыбливается неровными барханами. Где-то вдалеке, над горизонтом с пронзительными криками летали еле заметные чайки и отражало солнце блёклое море. Я поднял к лицу фотоаппарат и вдавил потёртую кнопку.