Вечереет. Повернув голову влево, я наблюдаю, как солнце опускается за излучину реки. Слышны надрывные крики стрижей. Ветер шуршит листвой тополя и стеблями сусака, в зарослях которого кряхтит жаба.
Солнце уже не просвечивает воду, и от этого она становится тёмной и таинственной. Как-то глупо, по-детски и совершенно не вовремя вспоминаются все эти страшилки про мар, кикимор и, что ещё нелепей, огромных сомов, которые безмолвными брёвнами в мутной воде подплывают к самому берегу и обвивают длинными усами щиколотки рыбаков, чтобы потом утащить в воду.
– Ха, мне уже не пять лет, – храбрюсь я перед спокойной гладью воды, но спустя мгновение спешно выбегаю на берег. Расправляю штанины, хватаю рюкзак и в последний раз оборачиваюсь к оранжевому солнцу.
Галька скрипит под сланцами, река утекает в закат, сомы выбираются из-под коряг.
Невнятное бормотание тополя остаётся позади. Я поднимаю ногу, дабы продемонстрировать несуществующим зрителям наличие символизма в этой нелепости, переступаю с пыльной лесной дороги на асфальтированную и уверенно двигаюсь навстречу «цивилизации». На самом деле эту околицу забытого миром села сложно назвать цивилизацией. Но я смотрю на усеянные трещинами фонарные столбы, на висящие на них картонки «ведётся видеонаблюдение, мусор не бросать» и «поймаем – вывезешь всё» и решаю молча подыграть. Контраст между тихим речным пляжем, усеянным галькой, и крайней улицей со скошенной травой и корявым асфальтом дороги всё-таки виден.
Дорога поднималась в гору, к её обочине прилип дряхлый домик. Он врос в землю по самые окна и стоял под углом. За дырявыми воротами был виден запущенный огород. Всё здесь изжило свой век, и кажется, будто никто тут больше не живёт. Но перед этим уродливым домом были разбиты три клумбы, если так вообще можно назвать эти веники бархоток, окружённые старыми автомобильными шинами. Однако было видно, что о них кто-то всё-таки заботился. Во всей этой картине чувствовалась надломленная отрешённость от остального мира и прогорклая тоска по прошлому.
Поднимаюсь вверх по улице. По обе стороны дороги расположились аккуратные деревенские домики с милыми палисадниками. По лавкам и завалинкам сидят старушки с кошками на коленях. В воздухе витает запах чего-то жареного. Детей гораздо меньше, чем днём. Видимо, всех уже загнали по домам мыть пыльные пятки и шеи.
Деревянные домики всё чаще сменяются кирпичными, с пластиковыми окнами и воротами из сайдинга. От этого контраста между простым, настоящим и вычурным становится неуютно. Улицы родного села постепенно сбрасывают старую шкуру, обрастая современными новостроями. Всё старое уходит в прошлое, это печально, но необратимо.
Я миную детскую площадку и поворачиваю в просвет между домами. Впереди виднеется место, где лес врезается в село и образует что-то вроде необлагороженного парка. Я цепляюсь взглядом за задние дворы двух участков по обе стороны тропы. Вижу руины старого комбайна, заросшие амброзией и подсолнухом.
Тень клёна холодит кожу. Глаза ещё не привыкли к сумеркам, поэтому всё кажется таинственным и мрачноватым. Я вижу впереди мост, переброшенный через овраг. В воздухе витают прохлада и запах дыма. Сквозь деревья до меня долетают звучание голосов и лай собак. Оставив позади шаткие доски моста, я направляюсь к домам улицы Фрунзе. Вокруг мешанина из полуветхих сельских избушек, в которых наверняка ещё сохранились глиняные печки, и незавершённых кирпичных домов, с плёнкой на новых пластиковых окнах и насыпью гальки и песка возле бетономешалки вместо палисадников с дельфиниумом и петунией.
Взгляд мой ищет что-то. Мечется от обочины к обочине. Вдруг он натыкается на одноэтажный дом из блёклого белого кирпича, который вперился в прохожих взглядом трёх узеньких окошек. Ставни выкрашены в голубой, теперь уже тоскливо-голубой, потому что выцвел и облупился. Доски, из которых был сколочен простенький забор палисадника, торчат из земли кривыми и расшатанными зубами. В этом палисаднике в одиночестве дряхлеет тощая сирень.
Возле дома расположена маленькая летняя кухня. Её доски отсырели, а единственное окно занавешено грязной пелёнкой. Во всю эту тоскливую картину вполне вписывался блёклый турник с прошарканной чужими подошвами выемкой в земле. Возможно, раньше это были качели. Теперь же эти остатки атрибута детства являли жалкий и всеми забытый вид. Возможно, я всё это время подмечала никому не интересную банальность, однако при взгляде на этот «чужой среди своих» домик и эти «недокачели» меня накрывает странная меланхолия и бессилие. Как-то не по себе, что все дома на этой улице так или иначе подвергнутся запустению и разрушению. И внуки позабудут хозяев этих избушек. И осиротевшую сирень больше никто не подстрижет.
Мимо пролетает некто на велосипеде, сминая стёртыми шинами колес мелкую гальку. Вечерний воздух холодит кожу. Солнце почти зашло. Следую за ним, прямо к горизонту. Было бы весьма поэтично утонуть в закате, вот только я резко поворачиваю влево. Мимо проплывают всё те же карагачи и сирень. До дома уже полсотни шагов. Я замечаю, как возле наших ворот мама и наша соседка кормят комаров, о чём-то разговаривая заодно. Мама передаёт в руки собеседницы коробку с ростками клубники и шлёпает ладонью по локтю, прогоняя мошку.
– Для галочки крестить – грех! – доносится повизгивающий голос соседки, – крестить надо со смыслом.
Мама отвечает ей совсем тихо, неслышно для меня, и тут же звучит следующий возглас:
– А зачем нам как всем? Мы, христиане, не как все. Мы как Господь!
И тут же, не давая ответить:
– А я крестить не буду. У меня этого добра и так хватает. Всё равно, грешно это, грешно… – она перехватила клубнику поудобнее.
– Ну так расскажешь потом, каким именем крестили, раз пока неизвестно, – мама не желает больше быть кормом для мошкары, поэтому спешит попрощаться.
– Ладно, ладно. Даст бог, всё как-нибудь устроится! – соседка в очередной раз перехватывает коробку и уходит.
Мама смотрит на меня молча и укоризненно, потому что я опять вернулась поздно, потом указывает взглядом на ворота.
– Ладно, пойду пятки мыть, – бросаю я и спешно скрываюсь во дворе. Там папа сидит на корточках у дома, сгорбившись над тазиком с рыбой. Он часто-часто шкрябает ножом бока каждой рыбины, сдирая с неё чешую. Мелкие серебристые пластинки разлетаются в разные стороны, как брызги воды.
– Как-то негусто, – тяну я, окидывая взглядом тощие трупы рыбёшек, разбросанных в траве.
– Да вот, мельчает Сакмара – мельчает и рыба, – говорит папа. – Помню, в детстве всегда с хорошим уловом возвращался. С щукой, с окунем, а не с этим вот.
Он вскидывает голову и спрашивает у подошедшей матери.
– А вы поплывёте со мной, маменька, щучий маршрут прокладывать?
– Посмотрим по погоде, – отвечает мама, отгоняя кленовой веткой мошкару от лица.
– Обещаю вам отличную погоду! – восклицает папа.
Мама усмехается и снимает с его лба маленькую чешуйку.
– Это не так работает, – бурчу я и ухожу к краю огорода.
Наш дом упирается «задами» прямо в степь, и поэтому ничего не мешает наблюдать за закатами. Прямо по центру задней части нашего участка растут три очень старых дерева: в середине лиственница, слева от неё ива, а справа сосна. Каждое дерево такое огромное, что невозможно обхватить его ствол даже двумя руками. Эти обвешанные птичьими гнёздами громадины тремя молчаливыми свидетелями каждые сутки провожают солнце и луну за горизонт. Вот и сейчас я вижу, как алый диск мазнул последним лучом по рыжему стволу сосны и провалился где-то далеко на западе, окуная поле, деревья и овраги в сумерки.
Ветер приносит с реки сырой воздух и запах тополя, я стряхиваю со ступни муравья и вдыхаю полной грудью: лето…

Мария Хлапушина, ученица 11-го класса Губернаторского лицея-интерната для одарённых детей. Член Оренбургского областного литературного объединения им. В.И. Даля (руководитель – Г.Ф. Хомутов). Один из авторов коллективного сборника «Память сердца просит слова». Лауреат Всероссийской литературной Пушкинской премии «Капитанская дочка» (2020).