— Так и не пришлось ей, родимой, в город перебраться – а так хотелось, подальше, от мест этих безлюдных, от травы этой вдовьей.

— Вы про полынь, что ли? – откликнулась племянница.

— Про неё, про неё матушку.

— А почему вдовья?

— А то какая ж – вдовья и есть. И трава с горечью, и вдовья доля… И деревня наша, до того как в колхоз переименовали, Полыновкой называлась. Мать моя баяла, что в лихую годину тьма скока её выпирало. В войну, говорит, придёт похоронка, а поутру вот она, родимая, во дворе кустом серебрится. Будто на бабьи слёзы прорастает. И чём горше слеза, тем больше её. Вдовья, вдовья трава. Вот и мать твоя, Царствие ей небесное, — с горьковатой сердобольностью взглянула тётка на племянницу, — тоже хлебнула. Муж её через месяц после свадьбы погиб в аварии. А через неделю весь двор ваш она, родимая, заполонила. А когда энтот… ну, со свекольными пятнами на лбу, власть прибрал, тоже мрак сколь её повылазило. Колхоз закрыли. Мужики – кто уехал, кого самогон посшибал. С кем ей, родимой, бабий узел было завязать? Долго она одна жила, а потом… Я её не виню, Полюшка, истинное, своё, бабье, она исполнила – тебя родила.

— А вы не знаете, кто он — мой отец?

— Не ведаю, милая. И мать твою этим глупым вопросом никогда не донимала. Наше бабье дело – родить. А от кого – то полынь-трава знает. И тебе, Полюшка, пора уже. За мужем, видать, Бог не судил тебе ещё разок пожить, а за ребёнком… что ж, за ребёнком она и жисть светлее. Девка ты сильная, рослая; парни на таких не заглядываются, а мужику — самая сласть.

— Где бы ещё найти мужика-то этого.

— И то верно. На деревне у нас ты да я, да две козы с коровой, да Иван Трофимович до ровного счёта.

Подсчитала с тёткой деньги – без займа не обойтись.

— К Ивану Трофимовичу сходи, — посоветовала тётка, — он хоть и прижимист, да даст.

По сельским меркам, Иван Трофимович был богатей; помимо обычной, по возрасту, имел и газпромовскую пенсию. Стариковство его скрашивали петух с семейством кур, рыжая коровёнка да старый, одряхлевший, как и он сам, бывший колхозный жеребец. За год, три-четыре раза, когда заслуженного пенсионера накрывала ватным одеялом хворь, наведывалась к нему Поля; убирала за скотиной и в доме, большом, как терем. За это щедро, с лихвой, платил Трофимыч. Полина догадывалась – почему. Однажды, после одной из таких уборок, прошамкал он ей нечто вроде: «Останешься, может?» — и полез во внутренний карман своего потёртого пиджачишки, топырившегося толстой пачкой купюр. Но на его дрожащую седовласую руку, испариной увлажнившийся лоб ответила она отказом.

Девушку встретил Иван Трофимович в сенях. Знал, что придёт, потому и примоложавился с утра. Подкрашенный волос и причёсанные усы вызывали лишь жалкую улыбку. Постриженная белесая голова его источала ядрёный аромат дорогого одеколона, затмевавшего последние источаемые запахи сушившихся на подоконнике и в углу трав: чабреца, бессмертника, подорожника, пижмы. Лишь остро и резко выделяла себя горьковатым душком бледно-зеленоватая, будто состарившаяся, лежавшая отдельно царица здешних мест.

— Знаю просьбу твою, что ж, выручу, — расслышала Поля сквозь желтоватые, будто полынные семена, прокуренные усы. — Пенсионер вынул из кармана две пятитысячные.

– Хватит?

— Ой, много.

— Бери, мне их солить, что ли?

— Я верну через неделю.

— Будет, Полюшка, отдашь – хорошо, не отдашь – того лучше.

…В автобусе девушка частенько прикладывалась к литровой бутылке с настоявшимся, пробирающим нутро кваском. «Вот ведь, и квасом меня в дорогу снабдил, и яйцами, и картошкой. Хлебосольный мужик. И дом у него ладный. Годков вот бы было поменьше».

В город ехала она неохотно: он казался ей чудовищем, натянувшим на клыкастую рожицу лживую, улыбчивую маску. Здесь, когда училась она в колледже, пытались надеть на неё хомут девочки по вызову. Здесь пытались затянуть её на танго (секс) втроём – память на это незабывчива. Закрой глаза — и видится: и то, как её спаивали, и как она выбегала из этого «Содома», и как скользили её ладони в поисках замков по кожаной, вспотевшей, как ей казалось от стыда и унижения за творящееся здесь безобразие, дверной обивке.

Потом был шофёр. Полгода прожила с ним Полина, но… Бахвастался «камазист», что по всей трассе незаконнорождённых у него, как семян в цветке полыни. — Да, видно, сделала своё дорога – навсегда стал мужик пустоцветом.

На вокзале встретила Полина тёткину сестру, больную и скупую на слова, сделала покупки и к вечеру была уже в деревне.

 

* * *

Прежнее, серое, деревенское, продолжилось житье-бытьё: придорожное кафе, где работала она и посудницей, и уборщицей, и продавцом. Прибавилось и ухаживание за больной. И это вызывало тоску и раздражение.

В полдень, на третий день, приехал наконец-то электрик. Сноровистый, деловой, с синими припухшими подглазьями, парень хватким оказался не только на работу. Ловко орудуя отвёрткой и ключами, он нет-нет, да подмаргивал девушке. Когда же тётка вышла, он лукаво заявил:

— Ну, что, веснушчатая, сегодня мне никак не успеть со счётчиком, — придётся заночевать. Как, в сенях мне постелешь?

Из соседней комнаты донёсся сухой кашель тёткиной сестры.

— Постелю, — не своим голосом ответила Полина.

— А сказку придёшь рассказать?

Девушка не ответила: скрипнула дверь.

Тётка догадалась о задержке «работничка», — разрешила тому заночевать. За ужином поднесла даже бутылку самогонки. Поля с тёткой к напитку почти не прикоснулись, — электрик одолел её всю, до донышка; и тут же осоловел, стал развязен ещё более и разговорчивее. Не прогнал хмель и холодный душ, — в сенях он пьяно завалился на пол и вскоре захрапел.

— Рассолу ему поставь – вон как его пробрало, а сама-то… сама-то смотри… — тётка поцеловала любимую племянницу и, сдерживая слезу, вышла.

Полина не спала, прислушивалась к урчащим, прерывистым, захлёбывающимся звукам за тонкой перегородкой. От волнуемого желания губы её спеклись, голова опухла, временами дрожали колени. Когда в синей полоске ватной тьмы жёлто вспыхнул долгожданный огонёк спички, Полина, позабыв про халат, юркнула в сени. Проспавшийся поначалу не понял: где он и кто перед ним? Рассол тягуче прояснил его тяжёлую голову.

— А… веснушчатая, — сунулся он глазами в полуобнажённую грудь, — ух ты какая сдобная! Слушай, — в голове его ещё стучало, — принеси опохмелиться…

От крупных глотков рельефный кадык заезжего двигался жадно и прерывисто. Отдалённо движения эти напоминали нечто порочное. Он поставил пустой стакан, и Полине показалось, что не он, а она осадила его и захмелела…

И хмель этот не проходил, когда оказалась она уже под чьим-то телом, под чьими-то жаркими, ломающими её ручищами, под смрадно дышащим ртом, временами исторгавшим какие-то жалующиеся, мучительные стоны. Возня эта продолжалось недолго. Звуки стали реже и глуше и отчаяннее.

— Ты извиняй, веснушчатая, — сполз он с её тела. В темноте мелькнул огонёк, задымила папироса. – Что-то у меня с бабами последнее время… Увижу, вроде хочется, а как дойдёт…

После завтрака он уехал. В память о нём остался лишь счётчик, стальной моторесурс которого лихо крутил требуемые киловатты.

 

* * *

Опадали семена полыни. Резче стал ветер. Холоднее небеса. На работу теперь Поля уходила раньше, являлась позже: «Уж лучше там, среди пьяной шоферни и грязной посуды, — впервые призналась она себе, — чем эти невыносимые стоны больной, выносы «утки», невыветривавшиеся, смешанные запахи лекарств и старческого тела».

Но как-то вечером увидела она на дверях объявление: «Ремонт до 1-го декабря».

Поля схватилась за сотовый.

— Отдыхай до зимы, — услышала знакомый голос хозяина.

— А расчёт, вы мне должны…

— Ту-ту-ту-ту.

«Сволочь!» — от отчаяния стукнула Полина кулаком в дверь.

Всю обратную дорогу мысли были об одном: как отдать долг пенсионеру, где взять деньги?..

У калитки тёткиного дома она опешила, — в выходящем за ограду мужчине она не сразу распознала дальнего соседа, Ивана Трофимовича. Газпромовский пенсионер был при костюме и галстуке, с постриженными усами, наодеколоненный и выбритый.

— Здравствуйте, — первой поздоровалась Поля.

— А… здравствуй, милая, здравствуй, — испуганно и растерянно произнёс старик.

— Вы, верно, за долгом приходили?

— Что ты, милая. Какой между соседями долг.

— Я верну… А может, отработаю? — несмело предложила девушка.

Пенсионер задумался. Сухменным, паутинным блеском подёрнулись его белесые, ожившие вдруг глаза.

— Приходи, завтра приходи. Буду рад, коль подсобишь.

В доме Полина ещё более почувствовала явственный и головокружительно-тяжёлый запах лекарств, усугублявшийся причитаниями и всхлипным плачем. Тётки в зале не было, — за стеной она успокаивала больную.

Вскоре тётка освободилась, вышла в кухню.

— Иван Трофимович приходил, — сказала она значительно и весомо, и Полина в этой интонации почувствовала исход чего-то назревшего, невесёлого, но необходимого.

– Пойдём на веранду.

На веранде было свежо и тихо. Поставили чайник. Тётка беспричинно осмотрела зачем-то шкафы, полки с посудой, будто искала чего-то; несколько раз бросала жалостливые взгляды на смирно сидевшую племянницу, затем, вспомнив что-то, настороженно спросила:

— А ты чего не на работе?

Полина рассказала об увольнении. И всё то время, пока она говорила, лицо тётки всё более и более покрывала тень прежней значительности и весомости и разрешения какого-то давившего, тяжёлого вопроса.

— Иван Трофимович тебе встрелся? – настороженно спросила тётка.

— Да.

— И что он?

— Просил завтра прийти, помочь ему.

— Вот и сходи, доченька. – Тётка полезла в холодильник, достала сыр, масло; разлила чай. – Я вот что хотела сказать тебе, Полюшка, — по-родственному скорбно изогнулись её губы. – Он ведь что приходил-то…

Девушка настороженно подняла голову, и тётка, видя по её глазам, что та уловила суть разговора, сошла с прямой тропки – шагнула в буераки:

— Он ведь, если разобраться, бобылём живёт. Жена померла уж как лет пятнадцать. Детей своих у него отродясь не было. А пасынок… Так тот и дорогу сюда забыл. Что ж ему теперь одному-то… Ты пей, пей чай-то.

Поля взялась за бокал.

— Вот он и просил, значит, чтоб я с тобой поговорила, что он навроде один и ты одна.

— Но ведь он старик, Евдокия Никифоровна, — вырвалось у Полины.

— Нашла старца! — язвительно взглянула на несмышлёную племянницу тётка.

– Шестьдесят девять – разве это возраст? У мужика ведь возрасту нет – помер и вся недолга. Да и ты-то уже… Я в твои годы троих уже имела. А мужика – где его ноне взять-то? Пропало мужское семя в пьянстве и сумасбродстве. Ну, чего скажешь?

— Не знаю. И вроде и вы правы, и вроде как…

— Ты пойми: он ведь непросто с тобой хочет, как энти городские, — поматросил да бросил. Он ведь с сердцем к тебе, с пониманием. Он ведь и дом, если у вас по-серьёзному всё будет, на тебя перепишет; и деньжата у него на книжке имеются. С ним ты не пропадёшь.

Полина молчала, с трудом сдерживала слезу. На тёткино: «Как решишь, так и будет», — ответила уклончиво:

— Схожу завтра, уберу за скотиной.

…Ночью, то ли от духоты, то ли от непрекращающихся стонов больной, сны девушки были полынно-жёлтого цвета; и во снах этих являлись то весёлый, щедрый на деньги дальнобойщик, то два развратных малых, предлагавших групповой секс, то подвыпивший электрик, повторявший одно и то же: «Эх, веснушчатая, где наша не пропадала».

 

* * *

С утра после дождичка парило. К обеду духота потучнела. И от разомлевшей жары мимо вызревшей, вошедшей в пик цветения полыни пройти было нельзя — источала та плотную, раскалённую горечь.

Дважды Полина съездила в райцентр насчёт работы. Но вакантных мест не было и не предвиделось. Вернулась раздавленной, зарёванной; ей казалось, что все двери для неё закрыты, что долг она уже никогда не отдаст, и жёг от этого стыд и позор.

Тут ещё тётка разбросала по всем комнатам полынные отростки – от тараканов и клопов. Стоны больной казались громче и язвительнее. Мутило от запахов валерьянки и корвалола. И дом, по детству и юности такой приветливый, и чистый, и радостный, когда все окна были настежь, а в кухне всегда играло радио, теперь будто постарел и заболел неизлечимой, долгой болезнью. И не было никакой надежды на выздоровление, и от этого становилось жаль себя нестерпимо, до слёз; и хотелось уйти куда-нибудь далеко-далеко.

После обеда она пошла к Ивану Трофимовичу на уборку или, как призналась себе, охолодить чуток от распалённых мыслей голову. Тот принял её, будто не она ему должна, а он ей. Накормил обедом, угостил кваском, и всё досматривал, чтобы не сделала она чего лишнего и не надорвалась, упаси Господь.

В доме у пенсионера было свежо, чисто, просторно — белые стены, высокие потолки, кухню холодила сплит-система. Во дворе ухожено, прибрано. И обычно сдавливающий спазмы острый запах навоза показался Поле не таким острым.

Под вечер закапало. А через полчаса непреодолимой стеной встал беспросветный дождь. Стена эта, казалось Полине, отделила её от той, прежней, жизни, где мать плела ей косу и напевала, и приговаривала: «Ой, горька, высока ты, полынушка, не затми цвет мой — Полинушку».

— Надолго зарядил, обложной, — по-своему смотрел на дождь пенсионер.

— Да, обложной, — по-своему смотрела на дождь Полина.

Они выпили чаю. И всё смотрели на дождь. А тот всё лил да лил.

— Оставайся, куда в такую непролазь пойдёшь, — несмело предложил Иван Трофимович. – Я тебе в зале постелю.

И Полина осталась.

Ночью она проснулась от едкого запаха одеколона: Иван Трофимович, примостившись, тихо, дрожа всем телом, лежал рядом. А потом…

Как всё это произошло? И почему произошло? И как она на это решилась? И как будет жить дальше? – ответить на это могла разве что полынь-трава. Да травы молчат, да зреют, да шелестят под ветром.