В годы правления Брежнева стремление украсить всё и вся лозунгами, плакатами, всевозможными стендами и панно приобрело поистине гипертрофированный характер. Это было время громких фраз, пышных и многословных речей, помпезных мероприятий. Именно тогда во всех городах и весях в наглядной агитации появились многочисленные изображения Генерального секретаря ЦК КПСС. Не стал исключением в этом и Бузулук, в центре которого однажды появился самый крупный в области портрет Леонида Ильича.

Произошло это весной 1976 года. Только что закончил работу XXVI съезд КПСС и на места поступила директива — отразить его решения в наглядной агитации. Ответственное задание поручили главному художнику города. «Как всё будет готово, позвоните, мы прищлём к вам принимать работу, — предупредили в обкоме. — Думаем, это будет самое крупное изображение Леонида Ильича в области».

Через две недели портрет был готов. Дождавшись вышестоящего товарища, отправились на смотрины. Гигантское панно устилало весь двор при художественной мастерской. Брежнев на нём был изображён выступающим с трибуны, слегка склонившимся над текстом. Это был подлинный реализм — выступая, Генеральный секретарь никогда не отрывал глаз от бумажки.

Комиссия долго изучала портрет, пытаясь определить, соответствуют ли его фрагменты узаконенным образцам (воспринять изображение в целом не было возможности из-за его грандиозности). Наконец работу одобрили, порекомендовав художнику чётче прорисовать очки генсека и расширить брови. «Только срочно, — добавил товарищ из обкома. — Послезавтра приезжает мой шеф. К его приезду портрет надо установить».

На следующее утро нетерпеливый обкомовец был уже в мастерской. Там он застал художника, который разгуливал, правда, в носках, прямо по лицу Леонида Ильича, внося последние штрихи в его живописный портрет. Увидев такое, посланец обкома обомлел. «Вы что делаете?! — закричал он. — Неприятности нажить хотите?» — «Я не Карлсон, чтобы парить в воздухе, — ответствовал мастер кисти. — Мне нужно видеть весь портрет, а где и как я его поставлю?»

Пререкаясь с художником, ответственный товарищ упустил очень важную деталь. Когда портрет Генерального секретаря был наконец водружён и закреплён, обнаружилось, что на груди у него не три, а две звезды Героя, что противоречило действительности. Но художник отбоярился – ему такой портрет дали, а вот обкомовцу было сделано внушение.

Исправляли оплошность прямо на месте, с машины-телескопички. Вскоре пришлось подниматься ещё раз, чтобы дорисовать новую звезду — уже четвёртую.

А в то время, когда самый крупный в области портрет Брежнева красовался в центре города, в народе распевали частушку:

Брови чёрные, густые,

Речи длинные, пустые.

Мяса нет и масла нет...

На хрен нужен старый дед?

Посланец горкома

К атеистическому воспитанию населения партия относилась особенно ревностно, ведь речь шла о чистоте и незыблемости материалистического мировоззрения. Правда, в отличие от большевистских идеологов Луначарского и Ярославского, неустанно доказывавших, что «религия — опиум для народа» на публичных диспутах с отцами церкви, партийные функционеры застойных лет действовали в основном методами отрицания и запретов, по принципу «хватать и не пущать». Впрочем, иногда рождались и нестандартные ходы.

Году в 72-м в обкоме партии держал отчёт секретарь Бузулукского горкома Григорий Михайлович Юдин. Крепко доставалось ему тогда за рост отправления религиозных обрядов в городе, виной чему была последняя из десяти церквей, существовавших в Бузулуке до революции. Сюда креститься и венчаться стекались не только местные прихожане, но и жители окрестных районов, где храмы были ликвидированы. Церковная же власть, отчитываясь перед мирской, обычно сообщала только общую цифирь: столько-то венчалось, столько-то крестилось (без указания местожительства самих венчавшихся и крестившихся), отчего усиление тяги к религии среди населения было вроде бы налицо. А это – явная недоработка горкома по линии борьбы с чуждой марксизму идеологией.

Тем не менее отчёт секретаря горкома прошёл довольно гладко. Но вдруг поднялся уполномоченный совета по делам религий при облисполкоме и заявил: «Мы устали разбирать жалобы прихожан и служителей бузулукской церкви. И всё из-за того, что в церковный актив входит конюх горкома партии. Ведёт себя вызывающе, лезет во все дела, мутит воду. Попытались его урезонить, а он одно: горком меня послал сюда, горком и снимет». «Что, действительно у вас конюх горкома в церковном активе?» — грозно спросил секретарь обкома Г.М. Юдина.

«Помилуйте, — отвечал тот,— да у нас лет пятнадцать как лошадей-то нет, не то что конюхов! Самозванец какой-то, мы к нему никакого отношения не имеем».

Внезапно на лице секретаря обкома появилась хитрая улыбка: «Что, так и говорит: горком меня послал, горком и снимет? Ладно, пусть он там будет, этот конюх. Пусть он там их изнутри разлагает!». И весело рассмеялся.

Как писал Чехов, все были приятно ошеломлены.

Пафос созидания

Герой фильма «Карнавальная ночь» Огурцов, «брошенный» с овощной базы на культуру, даёт советы певцам — как петь, танцорам — как танцевать, чтецам — что и как читать. Зритель смеётся — советы Огурцова глупы и нелепы, в Доме культуры он ведёт себя как слон в посудной лавке.

Таких Огурцовых в нашей жизни всегда было превеликое множество. И почему-то больше всего в культуре. Здесь каждый считал себя знатоком. Особенно лицо, облечённое властью.

Пришёл как-то крупный партфункционер на выставку работ учащихся художественного училища. В сопровождении директора и преподавателей он долго прохаживался по залу, хмуро рассматривая многочисленные ученические работы.

«Знаете, что я вам, братцы, скажу? — обратился он наконец к сопровождавшим его лицам. — Плохо вы воспитываете своих питомцев». «Как?» — изумились педагоги, ожидавшие скорее похвалы, нежели критики. Ведь они столько сил отдали подготовке этой выставки. «Я, конечно, не имею ничего против натюрмортов и пейзажей. Любовь к родной природе прививать надо. Но как-то не чувствуется духа времени. У нас столько образцовых предприятий, хозяйств. А сколько передовиков производства! Это же настоящий клад! Неужели нельзя направить учащихся в коллективы, чтобы они там находили героев своих картин? Или вот городские пейзажи. Что у нас, кроме форштадтских развалюх, больше ничего нет? У нас такое жилищное строительство, мы же миллионы квадратных метров в год сдаём. Посмотрите, какие микрорайоны выросли. Раскройте наконец глаза!».

Бедные педагоги пытались как-то противостоять этому мощному идеологическому натиску. Начали объяснять, что художественное училище особенное, что свою задачу они видят в том, чтобы раскрыть способности учащихся, привить им элементарные творческие навыки.

«Смотрите, какие возможности даёт старая архитектура для овладения навыками рисования, — горячо говорил один из преподавателей, указывая на рисунки. — Где вы ещё найдёте такие карнизы, наличники, крылечки? Есть какая-то особая прелесть в этом уходящем мире...».

«Вот именно — уходящем!» — ухватился за слово партийный босс. — А мы наш, мы новый мир построим!» — громыхнул он строчкой из «Интернационала».

«Но что интересного может найти художник в новых микрорайонах? — продолжал ершиться преподаватель. — Однотипные, скучные коробки. Там никаких навыков не надо, бери линейку и рисуй...».

«Да вы, я смотрю, не понимаете политику нашей партии, уважаемый! — загремел чиновник. — Вам что, неизвестно, что в нашей стране поставлена задача к 2000 году обеспечить каждую семью отдельной квартирой? И мы, идеологические работники, должны активно участвовать в решении этой задачи — каждый своими средствами...». И партийный босс прочёл политически неграмотным преподавателям лекцию, сводящуюся к тому, что раз человек взял в руки перо, кисть или карандаш, он должен заниматься не чем иным, как только воспевать созидательную деятельность партии.

Жертвы этикета

Во все времена чиновников отличала строгость в одежде. Полувоенный френч, сапоги или бурки в сталинские времена. Двубортные пиджаки, брюки клёш с манжетами, длинные пальто и плащи во времена Хрущёва. В эпоху Брежнева чиновники ходили в строгих, преимущественно серых костюмах. Это касалось и женщин, которым, например, не рекомендовалось приходить на службу в обком партии в брюках, с экстравагантными причёсками. Одна из сотрудниц отдела культуры обкома, принятая на работу после окончания Свердловской ВПШ, пострадала из-за пристрастия к яркому макияжу. Она выкрасила свои пышные волосы в цвет красного дерева и, придя однажды утром на работу, занялась маникюром. Дверь кабинета была открыта, и тут, как на беду, в коридоре появился А.В. Коваленко, ежеутренне заходивший в парикмахерскую побриться. Увидев в стенах обкома столь гламурную даму, Коваленко возмутился и распорядился в 24 часа подыскать ей другую работу.

Из головных уборов чиновники-мужчины отдавали предпочтение шляпе. Но она не всегда была удобной в поездках по области, продуваемой всеми ветрами. Приехал как-то в Бузулук на семинар пропагандистов заведующий областным Домом политпросвещения. Когда стал выбираться из машины, порывом ветра с него сорвало шляпу. Он еле успел подхватить её на лету, но выронил из рук папку. А в папке был текст доклада на семинаре. И все его тридцать страниц понесло ветром вдоль улицы имени пролетарского писателя Горького. Хорошо, что их собрали, а то бы бузулукские агитпроповцы остались без ценных указаний.

Но главным атрибутом одежды всех поколений аппаратчиков был галстук. С ним они, кажется, не расставались даже ночью. А уж на службу прийти без галстука было чуть ли не смертным грехом. Об этом знали и командированные из районов. Как-то зимой в обеденный перерыв я увидел в окно, выходящее на площадь Дома Советов, такую картину. Подошедший к центральному входу мужчина расстегнул портфель, достал галстук и, распахнув пальто и пиджак, стал надевать его. Помню, секретарь обкома сделал строгое внушение одному из руководителей областного телевидения, явившемуся на беседу в летней рубашке без пиджака и галстука. Журналиста вполне можно было понять — на дворе стояла сорокаградусная жара. Но она не чувствовалась в кабинете секретаря, где работало два мощных кондиционера. Сам секретарь, застёгнутый на все пуговицы своей тёмно-синей пиджачной пары, словно бы олицетворял собой всю незыблемость партийных устоев.

Строгость, царившая в высоких кабинетах, часто заставляла аппаратчиков перестраховываться. Уж какое, казалось бы, неофициальное мероприятие — субботник, но некоторые и на него умудрялись являться в галстуках. На субботнике и произошёл один трагикомический случай, связанный с пристрастием к этому атрибуту чиновничьей одежды.

В Оренбурге завершалось сооружение гостиницы «Факел». В день традиционного ленинского субботника обкомовцев бросили туда на уборку строительного мусора. Почему-то партаппарату всегда поручались такого рода непрестижные работы.

Много мусора скопилось в подвальном помещении гостиницы. Одни скребли и подметали его, другие насыпали на носилки и выносили на улицу. Своды подвала были низкие, поэтому тем, кто шёл с носилками, приходилось низко нагибаться. И вот в одном, особенно узком месте носильщик, шедший сзади, вдруг споткнулся и с размаху упал прямо на мусор, высившийся горой на носилках. Оказалось, он наступил ногой на собственный галстук! Бедняге ещё повезло в том, что в мусоре не было битого стекла. Но отмываться ему пришлось основательно, ведь в подвале «мусорили» не только строители. Но этот печальный случай не послужил уроком аппарату. Многие и на следующие субботники, пренебрегая правилами техники безопасности, являлись в галстуках. Что ж, «привычка свыше нам дана, замена счастию она», как писал незабвенный Александр Сергеевич.