Участник VII Всесоюзного совещания молодых писателей. Был ответственным секретарём областной писательской организации Оренбуржья (1991 – 1998, 2003 – 2013). Публиковался в газетах «Комсомольское племя», «Южный Урал», «Вечерний Оренбург», «Советская Россия», «Литературная Россия», неоднократно в «Роман-газете» и журналах «Новый мир», «Молодая гвардия», «Литературная учёба», «Дружба народов», «Наш современник», «Новый мир», «Москва», «Полярная звезда» (Якутия), в альманахах «Каменный пояс», «Гостиный Двор», в сборниках «В мире гость», «Двое на земле», «Современный уральский рассказ», «Журавлиный Брод», «И с песней молодость вернётся», «Молю прощения», «Истоки», «Куст шиповника», «На своей земле», «Они прилетят!», «Помнит мир спасённый», «Рассказы тридцатилетних», «Родительский день», «Снег первый», «Созвучие», «Спасённая весна»,
«35 рассказов “Литературной России”», «Яблочный спас». Рассказ «Мост» вошёл в сборник «Шедевры русской литературы XX в.». Как публицист сотрудничает с газетами «Завтра», «День литературы», с журналами «Молодая гвардия», «Наш современник». Член Союза писателей СССР с 1979 г., произведения переводились на болгарский, венгерский, немецкий и чешский языки. Лауреат премии журнала «Наш современник» (1977), еженедельника «Литературная Россия» (1989), Всероссийской Пушкинской премии «Капитанская дочка» (1993), премии И.А. Бунина (1994), Всероссийской премии им. Александра Невского «России верные сыны» (2005), премий журнала «Москва» (1997 и 2002), «Золотая лира» (2006) и др. Награждён дипломом Комиссии РФ по делам ЮНЕСКО «За выдающийся вклад в мировую культуру».
Автор романа «Заполье».

Зарница века

Гроза шла лавою, охватив полгоризонта одной сплошной, зловеще-синей, в сизых дымах катящегося к нему ливня тучей. Влажный, пресно пахнущий дождём и пылью ветер налетел неожиданно, откуда-то сбоку, от потемневшей реки; встопорщил соломенную застреху одиноко стоящего в степи сарайчика, а потом будто свалился вниз, хозяйски прошёлся ковылём и скудным степным разнотравьем, конопляником за сараем и канул в ближайшую балку. Минута ожидающей неспокойной тишины, шорох конопляных зарослей, глубокий вздох – и опять порыв, уже не шуточный, угрожающий; зашумели тревожно и умоляюще, по-ночному, приречные вётлы, враз одевшись серебристой холодной опушкой вывернутой наизнанку листвы, и от этого или ещё от чего другого впрямь стало холоднее, суровее, будто и не было тёплого хмурого летнего дня.
Человек стоял под навесом сарая, обратясь лицом к застланному водяной мглою полю, слушал сквозь ветер приближающийся шум и лопот крупного дождя. Стемневшее, почти сумеречное небо треснуло с перекатами над ним, невидимые обломки его обвально загрохотали куда-то на сторону, к мутному, завешенному космами ливней далекому горизонту; резко запахло речной водой, в озёрной свежести поплыла иссушенная чёрствая земля – и чаще, отчётливей залопотали, запрыгали пыльными фонтанчиками дальше по дороге первые тяжеловесные капли спешащего к земле дождя. Тяжёлая низкая пыль на мгновение появилась, поднялась над дорогой и тотчас пала, прибитая сверху сотнями и тысячами мелких спешных колотушечек… Дождь ринулся вдоль дороги и дальше, не разбирая обочин, по травам, по чему попало; возвещающе-тревожный топоток его первых вестников уже пропал сзади, за вётлами, и человека накрыл ровный гулкий шум спорого дождя. И ветер будто притих, и дождь валился вниз и проваливался в жадную, как песок, серую от многодневного зноя землю. В воздухе встала влажная водяная пыль, окрестности почти пропали в ней; и человек уже чувствует, как вбирает, впитывает, мягчея, кожа на тёмных руках его, на лице и шее эту озерную мятную влагу. В него моросит из-под застрехи этой пылью, гладит по лицу, он чуть откинул голову, смотрит и глубоко вдыхает свежую, на бог весть каких водяных запахах настоянную морось. Опять трещит, мгновенно прорастает десятками ломаных корней молния, высветив еле видимые горизонты, и ливень усиливается, будто подстегнутый исступленно лупит и хлещет покорную, придавленную тучами степь. Вода выступает из быстро пресытившейся земли, из травы, мутно набухает и медленно, а потом всё быстрее движется пляшущим от ливня потоком под уклоны, в забурчавшие балки, в реку.
Проходит время, и человек начинает улавливать, понимать, что гроза уже перевалила через свою силу и мало-помалу проходит, замиряется, глохнет. Льёт, шумит, лопочет кругом; вспугивает округу быстрым неверным светом молния, но гром уже глуше, замирающе прохаживается над дальними почерневшими соломенными крышами выселка, погромыхивает с оговорками, ворчливыми раскатцами – остывает. Человек ещё немного стоит, потом идёт в теплую глубь навеса, ложится, кинув под себя старый, пахнущий резиной плащ, и, утомленный, сразу засыпает под глухой шум и плеск уходящего дождя. И во сне он несколько раз – глубоко, с невнятной судорожной жадностью – вздыхает, вдыхает в себя озонный ссиневшийся воздух, запахи сена, дождя и старой резины; и подбородок его в крупной, серой от седины щетине слабо подрагивает, живёт…
Он просыпается в сумерках, шарит непослушной ещё рукой в потёмках по сену, находит фуражку и садится. Кругом всё тихо, и слышно, как шуршит где-то в дальнем углу мышь. Как и днём, когда он засыпал, пахнет резиной, но сено – отволглое, помягчевшее – перебивает всё; темнота навеса до краев заполнена стоячим запахом богородицыной травки, шалфея, с малой долей полынка и осеннего, слабо горчащего наплыва высохшего конского щавеля. Он надкусывает какой-то стебелёк, поднимается и выходит из сарая.
Перед ним лежит край послегрозовой тишины. Небо в тяжёлых, неподвижных тучах, однако над закатом вытянулись светлые, освежённые грозой прогалины. Они промыты, синеюще-прозрачны и умиротворены, и в глубине одной из них стынет, колется лучиками далекая льдистая звезда. Закат померк, изошёл в красках, в сумерки неслышно подплывает ночь. На осветленном ещё фоне чётко лепятся силуэты вётел, крыши сарайчика, конопляных зарослей.
Человек сворачивает длинный, давнишний свой плащ, закуривает, осветив морщинистое, с тёмными глазными впадинами лицо, и выбирается на дорогу, идёт на выселки. Ему, наверное, не досадно, что вот он проспал часа два, а то и три дорогого летнего времени, всё равно – дождь… А может, слегка и корит себя за это.
Он идёт один, размашисто и чуть сгорбившись, и вдруг краем глаза скорее чувствует, чем видит, призрачный догоняющий свет. На ходу оборачивается, но – нет сзади никого; темно, и плоскогорья слились с тучами, и нет даже знака, чёрточки, разделяющей их. Там уже ночь. Он опять увалисто и споро двигается вперёд, к посёлку, к его редким красноватым огонькам. И – снова сзади свет. Слабой, подрагивающей тенью – так он слаб – обгоняет его, мгновенье бежит впереди и быстро опадает. Человек останавливается, оборачивается назад и ждёт.
Да, так оно и есть – зарница. В расслабленной ватной тишине, после гроз, встаёт она над плоскогорьями быстро меркнущим бледным заревом, словно где-то там, за ними, торопливо проносят колеблющееся пламя свечи, не показав самого огонька, но высветив воздух и низкие молчаливые тучи. Может быть, там ночная гроза: невидимые громы глухо раскатываются над онемевшими перелесками, над степью, над рослыми июльскими хлебами; вспыхивают молнии, и после их синих цепенящих огней вздрагивают березовые колки и несётся по верхушкам, расходясь и затихая, дрожь и несмелые ропоты и вздохи…
Но ему вдруг кажется, мерещится, что другое в этом. Что опять война и не зарницы это – крутые замедленные взбеги ракет, мерцающая россыпь их на излёте; и он, человек, взглядывая вверх, торопливо режет неистово громко скрежещущую проволоку спиралей Бруно. Вот он, этот свет, – человек утыкается лицом в мокрую, пахнущую грозой и лёгкой лиственной прелью траву, замирает, пока искры угрожающе медленно летят к нему и гаснут, не долетев. Он не успевает поднять ножницы, как снова круто встаёт ракета – слышно даже, как шипит и потрескивает она, и вслед за ней близко, рукой подать, хозяйски бесцеремонно и зло стучит чужой пулемёт. Стреляют просто так, для острастки; он не видит торопливо беглых трепещущих вспышек у пламегасителя пулемета, он – лицом в траве, в земле – слышит: пули, рикошетируя сзади, звонко и дребезжаще зундят, уходя в ночное небо; и одна из них, взвизгнув, сечёт проволоку над их головой и с раздражённым затухающим урчанием тоже уносится вверх, чтобы где-нибудь чмокнуть на излёте в размякшие луга и, утихнув и остыв, остаться лежать навсегда, на веки вечные – несколько граммов плакированного свинца в немеренном поле человеческих горестей и памяти…
Человеку на дороге становится тяжело и неспокойно. Он долго смотрит в сторону плоскогорий. Земля после дождя – щедрого и нужного, как раз под налив – лежит во тьме под сполохами зарниц безмолвно, блаженно; вся в ожидании, как роженица, она налита влагою, силой, желанием жизни. Она не помнит ничего – она живёт только настоящим, сиюминутным и ещё ожиданием завтрашнего, будущего; прошлая прель лежит в ней безгласно и мёртво. И как неудержно, ребячески оптимистично, с шорохом развертывая крепнущие листья и стебли, произрастает в ней жизнь, какое оно живое – ожиданье это!.. И весь мир слышит, и тёмные тучи там, наверху, тоже слышат, как ворочается подспудно и ещё пока беспамятно бьётся в её чёрной груди одно-единственное слово – жить!..
И человек слышит это. И ещё он знает, что там, в земле, на пустяшной глубине лежат оплетённые корнями и корешками, никем не считанные молчаливые клады ржавого железа, тяжёлого свинца, изъеденной меди – огненный посев войны, которому никогда не суждено взойти. В его теле тоже рейнский металл, на нём желваками наросло мясо, излишне тугое, жёсткое в постоянном усилии удержать осколок, не дать воли его острым, не ржавеющим в человеческой крови кромкам… Он трогает рукою бок, будто проверить хочет, тут ли ещё осколок – да, он здесь под ребром; и внезапно и отчетливо понимает, до чего они схожи в судьбе своей – он, человек, и земля его; и конечно, думает он скорбно и благодарно, она тоже это помнит, и где-нибудь в лугах или на обочине дороги вот уже треть века хиреют травы, отравленные закисью медных гильз… Или памятно шумят по вечерам старые березы с безобразными наростами коры там, где их, некогда по-девчоночьи молоденьких, изрубило осколками, предназначенными человеку, – в этом тоже их нераздельная суровая судьба.
Все помнит земля. И ночами над степью, над лесами, над спящими в мирном своём жильё людьми и над теми, кто всё никак не может уснуть, встаёт широко и призрачно, мгновенно брезжит далёкий, ни на что другое не похожий трепетный свет… Такой видимый всеми, торопливый, напоминающий что-то, он проникает даже сквозь сомкнутые веки, он врывается, наполняет холодом и тревогой видавшие виды сердца, обожжённые души – как дальний набат. Он никого не поднимает, он лишь напоминает, торопясь и волнуясь, – помни!.. Я похож на зарево? – Да, я – зарево. Я неутихающий пожар, я отблеск висящих ракет, я – память! Помни меня, человек! Я знак – над убитыми твоими товарищами, над пеплом, над ржавеющими кладами войны, над её чёрными неживыми посевами, незарастающими ранами…
Человек всё стоит на дороге, и курит, и смотрит в немо разговаривающую темноту. Зарницы полыхают, поминая прошедшую грозу, раздвигая горизонты, осветляя отошедшие тучи, отгремевшую страду.