Жизнелюбивый, азартный, хваткий, остроумный, он стремился делать каждый номер газеты динамичным, оригинальным, старался наполнить его тем, что не потеряет своей актуальности спустя время, тем, что читателю захочется сохранить надолго в личном архиве. Хотя понятно, что в официальной городской газете, где нужно отражать повседневную жизнь, печатать официальные распоряжения, отчёты о заседаниях администрации, добиваться оригинальности было непросто. Молодых журналистов, приходящих в редакцию с дерзновением писать, скажем, сугубо о Достоевском, Старых умело остужал, говоря, что о Достоевском напишут без нас и на других площадках, а ты найди мне в городе событие, человека, найди особое слово.

И газета оставалась интеллектуальной, стильной, творческой. Газета находила пространство для постоянной литературной рубрики, которая стала стартом для многих из моего поколения, кто попробовал свои художественные силы в начале 2000-х годов. Ведущий рубрики, наш учитель, многолетний руководитель областного литературного объединения имени В.И. Даля Геннадий Фёдорович Хомутов вместе со Старых задал своеобразную планку для публикации наших рукописей в газете, «чтобы не опозорились автор, редакция и рекомендатор, то есть руководитель лито». Мы были безмерно счастливы, когда получалось не опозориться и не опозорить – когда наши стихи и рассказы появлялись на страницах «Мастерской».

Насколько трепетно относился к этой рубрике Александр Васильевич, я узнаю и осознаю только сейчас. Уже после его смерти мне рассказали, как он озвучил однажды на планёрке моё ещё детское стихотворение о том, как мечтали соединиться два облака, а соединившись, превратились в тучу и пролились дождём. Старых увидел в этом робкую, но находку, желал юному автору доброго пути. И его поистине отеческое переживание, поддержку, ободрение я ощущал всегда.

Редакторство было для Старых не только журналистикой, но и педагогикой. Учитель по профессии и по сути, выпускник филфака нашего педуниверситета, он всегда так или иначе учительствовал: работал в школе, вёл журналистский кружок для подростков, преподавал в том же педуниверситете, а последние годы его жизни были связаны с Оренбургским президентским кадетским училищем.

Но педагогика редактора – это особое наставничество. Журналистов много, педагогов много, а журналист-наставник – редкий дар. Старых умел учить, умел взращивать. Талант необходим, но журналистскую зоркость, был убеждён Александр Васильевич, можно настроить, чувство точного слова можно развить, умение писать быстро и качественно можно натренировать. Старых никогда ни от кого, даже самого, казалось бы, бесперспективного, не отмахивался. «Будем из полена делать Буратино», – говорил он иногда, принимая на работу молодого неопытного журналиста.

Однажды я привёл к нему своего студента, который уже развернул бурную деятельность в социальных сетях и хотел попробовать свои силы в газете. Старых принял нас не второпях: посадил за стол, затеял чаепитие. Чаёвником Александр Васильевич был знатным. Чаепитие было для него тайнодейством.

Я не раз с наслаждением наблюдал в редакции, как он заваривает свежий чай, словно знахарь или волшебник, что-то добавляя, смешивая, переливая из одного заварного чайника в другой, терпеливо настаивая, ожидая только ему ведомых признаков готовности. При этом действие обязательно сопровождалось каким-нибудь поразительным рассказом из древней истории чая.

Свидетелем и слушателем подобного стал и мой студент. После Старых начал читать принесённые студентом распечатки.

– Блогер? – спросил, поняв с первых строк пристрастие гостя.

Гость кивнул.

Александр Васильевич скептически относился к блогерству, ощущая его дурное влияние на словесность. Уже тогда, лет десять назад, блогерство активно наступало на журналистику, притесняло её в медийном поле. Знаю, что Старых раздражало верхоглядство блогеров, небрежное отношение к слову, частое отсутствие повода для высказывания в их постах и одновременно ложная многозначительность. Обо всём этом, только очень тактично, Старых сказал пришедшему и дал понять, что если тот не готов действовать по законам журналистики, то в газете у него вряд ли что получится. Посоветовал лучше концентрироваться на мысли или событии, подсказал, как логичнее выстраивать текст, назвал некоторых классиков и современников, у которых полезно поучиться.

На этом расстались. Как отреагировал на услышанное мой безэмоциональный по своей природе студент, понять было сложно. Но я немного тревожился о том разочаровании, которое могло у него возникнуть: так много успел написать на просторах Интернета, а для газетной страницы ничего не годится. Но вечером я получил по электронной почте от студента письмо, где он с восторгом говорил о Старых. Благодарил за тёплый приём, внимание, такт и чуткость.

Даже с первой встречи люди улавливали то главное, что было в Александре Васильевиче, то, за что мы его так любили и любим.

Чуткость и такт, но при этом неизменная требовательность, на которую Старых имел полное право, потому что сам задавал газете высокую авторскую планку. Разносторонний, многогранный журналистских дел мастер. Не было ни одного газетного жанра, которым бы виртуозно не владел Александр Васильевич.

Старых-критик. Прежде всего литературный критик. Его суждения о поэзии и прозе никогда не сводились к вопросам творческого цеха. Текстология, выразительные средства, система образов были для него важны, но не первостепенны. Ключевой вопрос, как жизненный факт становится фактом искусства, всегда перерастал у него в более сложные вопросы: как искусство становится жизнью, как оно меняет человеческую судьбу, как оно преображает нас и почему без него мы не можем жить? Старых был из тех критиков, чьи рецензии интересно читать, даже когда не знаешь ни строчки из творчества рецензируемого: настолько литература здесь переплеталась с жизнью, с историей, с будущим. Разговор о литературе, затеянный Александром Васильевичем, сам становился фактом литературы, самодостаточным художественным произведением, будь то размышление о многовековом образе Москвы в русской поэзии или отзыв о новой книге оренбургского автора.

Старых-фельетонист. Защитивший кандидатскую диссертацию по этому жанру, Александр Васильевич вполне мог написать в ней отдельный параграф о самом себе. Его литературных фельетонов боялись. Графоманы и окололитературные дельцы, разгромленные в них, негодовали, истерили, пытались, уже переходя на личности, ответить Старых в печати, развернуть полемику, но всегда это выглядело беспомощно, беззубо, потому что тягаться в остроумии с Александром Васильевичем подобным персонажам было невозможно. Да и возразить его справедливым замечаниям было нечего: злись не злись, а все твои ляпы налицо, не Старых же их придумал. А главное, что он, в отличие от многих своих оппонентов, не был человеком желчным. Напротив, в каждом его фельетоне звучит какая-то печаль, даже сочувствие: «Ну что ж ты, милый, так оплошал».

Старых-очеркист. Очерк – жанр вымирающий. Для работы в этом жанре необходимо особое умение рассказать о факте художественным языком, то есть нужно быть одинаково талантливым журналистом и писателем. А большинство журналистов сегодня безъязыки. А многие писатели сегодня не признают власть факта, главенство жизни над творческим сознанием. Для Старых же реальность была кладовой, золотой жилой творчества. Он всегда был в поиске и всегда умел находить – событие, человека, судьбу. Его фонарь высвечивал достойных даже в самое тёмное время суток: атамана-хозяйственника, краеведа-просветителя, фронтовика-героя и страстотерпца, сельского учителя-подвижника, о чьей роли Старых в лихую годину сказал: «Если не воспитывать душу, рухнет мир, ибо, когда из школы уйдёт последний Учитель, из неё уже не выйдет Человек». Но к поиску таких судеб сподвигал ещё более значимый поиск. В подобных людях Старых хотел углядеть что-то сокровенное, дорогое и для себя, и для каждого читателя. Старых искал Родину. Его очерк о том, как он приезжает на место исчезнувшей родной деревни, ставит там палатку и ночью смотрит на Большую Медведицу, ручка ковша которой когда-то касалась печной трубы отцовского дома, достоин быть в лучших антологиях этого жанра.

Старых-паломник. Многие почувствовали, как изменился Александр Васильевич после поездки на Святую землю, откуда привёз в Оренбург на Пасхальной неделе благодатный огонь. Да и невозможно не измениться после таких поездок, где время сопрягается с вечностью, где земное и небесное нерасторжимы. Но Старых изменился не только как человек, который обрёл среди житейской суеты внутреннее успокоение и утешение. Старых изменился и как литератор. Его отношения со словом стали иные: нечто небесное оказалось с той поры абсолютным мерилом слова. Он напишет об этом так: «Невозможно вернуться из Иерусалима, оставаясь прежним, даже если этому очень сильно сопротивляться. Ибо после него ты уже свидетельствуешь и откупиться от этого нелукаво, спрятаться за прежней беспечностью или незнанием теперь не сможешь, ведь ты увидел то, что выше веры и выше молитвы». Повествование Старых о Святой земле – это не очерк, это хожение – жанр из древнерусской литературы, рассказывающий о посещении святынь. Об этом невозможно просто рассказывать (чувствуется, с какой небывалой для себя ответственностью Старых подбирал здесь слова), об этом действительно должно «свидетельствовать». Свидетельствовать о долгом пути души за благодатным огнём: стяжаешь его ты, а спасаются вокруг тебя тысячи.

Но литературный путь Старых тоже начался со свидетельства – со стихов, ибо подлинные стихи – всегда свидетельство. А стихи Старых – подлинные. Даже те, что впервые попали на газетную страницу из рукописи ещё школьника:

Весь мир сумел в твои глаза вместиться –

Дома, деревья, небо, облака,

В густую синь взметнувшаяся птица

И за рекой молчащие стога…

 

Я видел в них вокзалы и перроны,

Летящие навстречу города…

Я видел всё в глазах твоих бездонных

И лишь… себя не видел никогда.

Как поэта Александра Васильевича мы знаем мало. Как поэта мы его оценить не успели. Да и он с какой-то предельной скромностью вспоминал о своих юношеских стихотворных опытах: мол, да, начинал со стихов, но как давно это было! Да и написал немного. Не знаю, наберётся ли на книжечку. Надо попробовать собрать, издать.

Кто-то из современников сказал, что всякого прозаика, публициста, журналиста, если он начинал со стихов, непременно можно узнать по особому, именно поэтическому, чувству слова, по поэтическому мироощущению. Проза Старых такова. В ней поэтическое отношение к писанию, в ней поэтическая радость от соприкосновения с русским словом.

Как оригинально заметил Павел Антокольский, прозаик занимается арифметикой, поэт – алгеброй, прозаик работает с конкретными величинами, поэт стремится к условным обозначениям, обобщениям. У мастера прозаической конкретики Старых тем не менее в каждой статье были обобщения поэтического масштаба. Поэзия постоянно жила на кончике его журналистского пера.

Александр Васильевич скучал по стихам. Действительность вновь пробуждала в нём поэта. Так, в 2010 году после долгого перерыва он написал стихотворение – отповедь «клеветнику России», коллаборационисту, к которому во сне приходит доблестный пращур и обличает недостойного потомка: «Ты отдал свой дом под пяту чужака / И выбрал в вожди подлецов!»

Незадолго до своего ухода Старых вновь пишет несколько стихотворений, где слышны интонации Владимира Соколова, Арсения Тарковского, Геннадия Шпаликова – поэтов, которых Старых особенно любил. Эти поэты пронзительнее прочих умели оживлять прошлое, делать его зримым, осязаемым, явственно слышимым. Это благословенное ощущение, когда прошлое становится будущим, благословенное осознание, что у Бога все живы, Старых тоже воплотил в стихах:

В глазах твоих потомков в наши дни

Уже тускнеет благодарный свет,

Ты их, прошу, за это не вини:

Ты младше своих правнуков, мой дед!

 

Ты по рассказам бабушки моей

Был молодой, весёлый и шальной…

В краю солдатских белых журавлей

Однажды мы увидимся с тобой.

 

Я очень верю в то, что ты меня

Среди других узнаешь и найдёшь:

Недаром же мне в юности родня

Сказала, что я на тебя похож…

Старых очень много знал о поэзии. Но главное, он ведал её тайну – невыразимую, неизъяснимую. Тайну, без которой слово никогда не станет поэзией. Когда ты входишь в поэтическое пространство, ты будто оказываешься на Святой земле. Может быть, от этого благоговения перед тайной и святыней языка он так мало сказал в стихах. Но он был готов поделиться этой тайной. Хотя можно ли делиться тайной? Думаю, можно, если ты сумеешь не нарушить её природу.

За два месяца до того, как Александра Васильевича не стало, мы провели с ним поэтический семинар, организованный оренбургским отделением общества инвалидов в рамках всероссийского литературного конкурса «Стихия Пегаса».

Непрерывный четырёхчасовой марафон. Более 40 авторов из разных регионов страны. Разный возраст. Разный творческий уровень: от откровенных любителей до бесспорных профессионалов. И для каждого надо было найти слово наставления, ободрения, поддержки, утешения.

Старых давно не участвовал в подобных разборах. Чувствовалось, как он соскучился по такой работе. Каждое его суждение было метким, мудрым, философичным.

На исходе четвёртого часа он, утомлённый, шепнул мне: «Всё… я выговорился…». Это, пожалуй, последние слова, которые я услышал от него в жизни. Теперь я с болью вырываю их из контекста и тут же убеждаю себя: нет, Старых не выговорился, он мог и хотел сказать и сделать ещё очень многое. Он не растратился, не израсходовался до конца. Он был человеком сверхтяжёлых творческих весов, высокой творческой планки. Быть может, этой тяжести и высоты ему не хватало в последние годы.

Сохранилась полная четырёхчасовая запись нашего поэтического семинара. Это последнее публичное высказывание Александра Васильевича. Многие его слова, даже оторванные от обсуждаемых рукописей, ценны. Приведём их. Приведём как последний поклон и напутствие Александра Васильевича Старых всем нам.

• Поэт творит свои миры. В литературе мы ищем для себя раздвижения границ – нового чувственного, эмоционального, интеллектуального познания.

• Эмоциональная составляющая должна быть в поэзии, потому что без переживания поэзия не существует. Но это не всё, что представляет собой хорошая, настоящая поэзия.

– Нужно уходить в стихах от публицистичности в том смысле, в каком она не должна присутствовать в стихах. Если публицистика в стихах подменяется публицистичностью, возникает так называемая рифмованная проза, когда стихами говорят то, что можно сказать прозой.

• Святые для нас вещи нельзя повторять постоянно, потому что об этом до нас уже примерно так же говорили. Для меня образцом поэтического выражения ужаса войны являются строчки Алексея Суркова: «Человек склонился над водой, / И увидел человек, что он седой. // Человеку было двадцать лет…», – в нескольких строчках вся трагедия. Сила поэзии – в возможности концентрированно, эмоционально, мощно сказать то, что в прозе нужно говорить многим количеством слов.

• Любая пословица, поговорка – это уже некая метафора, какое-то умозаключение, которое может пониматься как концентрированное стихотворение в одну строку.

• Поэзия – это в том числе ремесло, где существуют законы, закономерности, которым следует подчиняться. В поэзии существует читатель, который может быть искушён, который много прочитал, который хочет услышать нечто, что выбьется из общего ряда, из общего звучания.

• Стихотворение «В землянке» не менее героическое, чем какие-нибудь эпические вещи. Оно добавляет что-то очень ценное к тому глобальному, что сказано о войне.

• Есть правила стихосложения, которыми, как законом всемирного тяготения, нельзя пренебрегать. Стихи нуждаются в очень качественной отделке, они не должны быть рыхлыми. Если мы возьмём рыхлый снег и бросим его, он пролетит небольшое расстояние, но если довести снег до плотности камня, его можно закинуть далеко. Как говорил Даниил Хармс, стих дожжен быть настолько плотным, что, если его бросить, он разобьёт окно.

• Есть темы святые, на которые следует говорить, по Вознесенскому, «не губами, а устами».

• Есть грань между человеческим и поэтическим, когда событие может остаться человеческим, а может перейти в поэзию.

• Когда читаешь стихи, прежде всего хочется видеть автора: не его творческую манеру, не его начитанность и мастеровитость. Поэтому стоит избегать литературности. Тургенев в таких случаях говорил грубо, но верно: «Воняет литературой!».

• Улыбка, ирония, самоирония в стихах всегда подкупают. Как говорил Михаил Светлов, «юмор должен пронизывать человеческие отношения, как синтетика пронизывает лавсан, тогда человеческие отношения не будут мяться».

• Слишком длинное стихотворение рождает у читателя усталость. Хочется, чтобы оно совпадало с нашим желанием его воспринять и освоить. Вовремя поставленная точка, вовремя остановившееся перо – это тоже признак мастерства. Неслучайно один из героев Шукшина сказал: «Народ не любит длинных песен».

• Большинство детских стихов пишут под Агнию Барто: будто существует установка писать для детей с псевдодетской интонацией. Оправдано ли это? Аксаков, когда работал над «Детскими годами Багрова-внука», говорил, что мечтает написать книгу для детей, но чтобы взрослые читали её с не меньшим интересом. Вот такая установка подсознательно или сознательно должна быть. 

– Папе Карло достался говорящий чурбачок, но чтобы из него возник Буратино, папе Карло пришло попахать, как папе Карло. К сожалению, многие в стихах останавливаются на этапе говорящего чурбачка.

• Не любое событие способно стать поэтическим. Зарифмовать можно всё. Можно увидеть грозу и написать стихотворение про грозу, а получится ли оно хорошим, произойдёт ли открытие, это уже вопрос работы над стихом и той тайны, которая обычное превращает в необычное. Например, примета зимы – приближается снежный фронт, а поэт скажет: «Уже привозят снег на крышах / Вагоны дальних поездов».

• В поэзии не столько поэт говорит стихами, сколько язык говорит через поэта.

• Поэт и гражданин не всегда стыкуются: бывает, арматура гражданственной мысли прорывает тонкие материи поэзии.

• Читатель хочет быть умным, он сам хочет делать выводы, не надо давать ему готовых установок.

• Стихи могут быть грустными, но по-разному грустными. Поэт сказал: «Мне грустно и легко. Печаль моя светла». Туннель должен закончиться светом. Вы же пишете стихи не только для себя, вы же не только самовыражаетесь. В хороших стихах должна быть Божья искра, которая стремится попасть в чужую душу.

Фото из архива "ВО"