Но во всякий переходный период, когда империя,  преодолевая хаос, вновь и вновь воскресала, не пременно находились подрывники, желающие демонтировать световод русской истории, расколоть единый народ, натравить брата на брата, как это произошло при жесточайшем столкновении красных и белых. Но если вчера храмы, превращённые в ангары, бассейны и кинотеатры, возродили, то сегодня их подвергли ещё большему святотатству, допустив панк-молебен пред алтарём и крестоповал среди намоленных нашими предками святынь.

Но, слава Богу, в нашей культуре всегда были и есть те, кто, подобно связисту, соединяющему зубами разорванный кабель, будет отдавать жизнь и творческие силы на восстановление подорванного световода; кто будет равновеликими словами говорить об Александре Невском и Александре Матросове, Дмитрии Донском и Маринеско; кто убеждён в том, что нет ни красных, ни белых, — есть русские люди. Так, одним из подобных созидательных устремлений стал новый роман Владислава Анатольевича Бахревского «Непобеждённые», посвящённый героям Людиновской подпольной организации.

Принявшие на себя первый мощный натиск покорителей Европы, жители небольшого калужского города — школьники и студенты, матери семейства и старики — «не хлебом единым», но жизнями и судьбами своими внесли великий вклад в общую Победу, когда против лукаво-мудрого врага было создано подполье, державшее надёжную связь с фронтом и партизанами, когда подростки шли в атаку на специально обученных солдат СС, — и один небольшой русский отряд наносил оккупантам больший урон, чем целая Франция.

Но если долгое время известны были только красные герои Людиновского сопротивления во главе с шестнадцатилетним Алексеем Шумавцовым — пионеры, комсомольцы и коммунисты, — то в 2007 году медалью «За отвагу» посмертно наградили протоиерея Викторина Зарецкого, ставшего своеобразным пастырем подполья. Такое слияние красных и белых имперских сил ради общей русской Победы и стало идейным эпицентром романа.

Накануне Великой Отечественной войны православная церковь, прошедшая через Бутовский полигон и другие русские голгофы, оказалась окровавлена и обескровлена: «Нечаянно пропущенные клубни на картофельном поле — вот что такое нынешнее священство». Поруганные храмы со сбитыми крестами и осквернёнными алтарями стали свидетельством «убитых молитв на русской земле». Безбожие, по капле собиравшееся в русских умах через вольтерьянство, позитивизм, ницшеанство, спиритуализм и марксизм, прорвалось, явив подмену храма мавзолеем, икон — портретами вождей в красном углу: «Власть рядится в атеизм, но в каждом селе ставит памятники вождю. Нередко на месте взорванных церквей. Явное стремление к единобожию по-советски».

И непостижим ни для какого другого народа, кроме русского, этот Божественный закон вечного спасения, когда Отец не отрекается от заблудшего сына: «Храмы с землёй выравнивали, целые народы становились рабами... Но когда вспоминали Бога, Бог приходил и спасал». И как спасались в храме от татаро-монголов, поляков и французов, так же спаслись и от немцев: «За стенами храма — война, немецкая неволя, а в храме островок России, народ празднует русские победы над врагами». Ответом тем, кто считает духовное возрождение во время войны лишь сталинским стратегическим ходом, стала молитва о. Викторина: «...пощади детей, пощади отроковицу и всех отроков не ради того, не ради сего, а потому, что Ты Бог наш. Другого нет. И хоть гнали Тебя — это с русской-то земли русские люди! — но ведь кто? Замороченные науками и вождями делатели революции. Людям-то простым как было забыть Тебя, когда вместе с Тобой гонимы не токмо из храмов, но с политой потом родной земли...».

И не превратилась истинная православная церковь после всех гонений в подполье против русской земли, не искусилась ни эмигрантским, ни обновленческим, ни фашистским пряником, не приняла ключи от запертого храма из чужих рук, потому что знала, что наш народ никогда не сходил со своей опорной точки: «Я — человек русский. Все русские — православные». Тот, кто не предал Христа, не предаст и Отечества: «у попа и попадьи паспорта с серпом и молотом». Тот, кто не предал Отечества, не предаст и Христа: «Я как все русские. Как на Бородинском поле. Как на поле Куликовом. Как на Чудском озере» — открывается комсомольцу Шумавцову во время праздничной службы. Мирское и церковное сливается не в философском мудровании, а в Божественном свете добра и Истины: когда о. Викторин читает советских поэтов Бориса Корнилова и Павла Васильева, когда Шумавцов отправляет письмо родителям на листке, где с обратной стороны бабушкиной рукой написана молитва.

Это духовное переплетение и спасло, когда столкну лись Тьма и Свет, это и помогло отделить зёрна от плевел, истинное от ложного. Мясорубка свастики не возобладала над православным крестом — символом вечной жизни: «Немцы придут с крестами. С чёрными. А наши были золотые». Всадника Апокалипсиса победила Любовь Божия, живущая в каждом человеке: «Нет в России такого печальника среди сидящих в заточении, который не уверовал бы в Любовь. Любовь — врата будущего. Самые жестокие карцеры не в состоянии вытравить из человека Любовь».

Но враг опасен не столько силой, сколько лукавством. Змий не убеждает, а сеет сомнения, обещает весь мир за рывок в бездну: «Змей таится. Ждёт, когда вымрем, когда будет сокрушён народ беспамятством». Но на реплику оккупанта «привыкайте быть Германией» русский священник отвечает: «Я остаюсь Великой Россией». Партизан, окружённый врагами в неравном бою, за мгновение до смерти кричит: «Я — Русь! Я — Святая Русь!».

А поддавшиеся лукавому шёпоту ушли в полицаи, стали палачами своих братьев: «Обрекая себя быть палачами, люди разносят заразу Каинова греха». Подобно первому убийце на земле, после нашей Победы они вынуждены таиться, надеясь избежать праведного суда. Не случайно главный полицай Людинова носил фамилию Иванов. Этот Иван, родства не помнящий, сын расстрелянного кулака, решил отомстить палачам, став палачом, — и в мир пришла не справедливость, а зло, приумноженное грехом предательства.

А испугавшиеся русского креста и вставшие под знамёна с фашистской свастикой стали власовцами — освободительной армией в кандалах совести и духа: «У этих, поспешивших служить завоевателю, нет чувства вечности», ведь память поколений не только чествует героев, но и клеймит предателей.

И в этой не политической и идеологической, а метафизической войне, войне вселенского Света и вселенской Тьмы советские нравственные категории переросли в Божественные откровения. Вместе с духом борьбы обрели терпение и смирение: «большевикам подавай борца, а церковь учит смирению»; «если что и осталось в русских русского — терпение». На особо почитаемой в Людинове иконе «Избавление от бед страждущих», которая проходит через весь роман, Богородица изображена в плате — символе смирения и венце — символе победы. Так в этом святом образе воплотились слова молитвы: «претерпевшим до конца даруется победа». От правды жизни людиновцы пришли к вечной Истине: «народу, когда народ в плену, нужнее всего правда. Правда — лучший лекарь для выживания». «Он летел и был Истиной, но не сам по себе и не ради себя, а ради Летящего через Вселенную Света, Чуда. Летящего, да ведь Неулетающего» — эту свободу в Боге ощутил Шумавцов, оказавшись в камере смертников. В начале романа, приложившись к кресту, он испытал то, что назвал неожиданным для себя словом «облекся». Но каково это облачение, открылось, только когда он увидел в камере истерзанных товарищей, от которых исходило небесное сияние. «Одевайся светом яко ризою» — звучит в дорогой русскому сердцу молитве. Небесные одежды, незримые для земного взора палачей, оказались самыми прочными доспехами, с которыми одолимы любые пытки.

Людиновские подпольщики уподобились первомученикам, а их организация — раннехристианской катакомбной церкви, потому и не отреклись от предков, восприняли их силу по духовному световоду. Они сберегли «чудесное состояние — быть самими собой на своей земле». Их русский партизанский лес не имеет географии. Это лес, где Сергий Радонежский с братией ставил скиты, где к Серафиму Саровскому приходил медведь. Этого русского леса убоялся враг. Когда танки ещё наступали, сердце арийца уже капитулировало: «веселящая одурь побед в крови не знавших поражения «сверхчеловеков» стала смешиваться с тромбами ужаса перед русскими лесами, перед простором, за каждую пядь которого ничтожно вооружённые русские бьются насмерть».

Но горьки в своей прямоте и правдивости слова автора: «Нет у нас больше великого леса». То, что не смогли сделать гитлеровцы, осуществила пятая колонна — новые полицаи и власовцы. Вместе с лесом русского человека пытаются лишить его святынь, опорочить героев, переписать истории, прикрепить на разбомблённый рейхстаг звёздно-полосатый флаг: «С героями войну враг ведёт вечную. Герой — оружие народа. Не устаревающее, действенное». Но как бы ни пытались русских обезоружить, прошлое для нас так же зримо, осязаемо и осознаваемо, как и настоящее: «Глаза предков — зрячие. Нельзя нам быть слепыми. Сие — непозволительно для русского человека».

И пойдём мы соборно насаждать русский лес, и есть у нас для того особые, духовные, орудия: благословляющий крест о. Викторина Зарецкого и не найденный полицаями комсомольский билет Алексея Шумавцова, икона Божией Матери «Избавление от бед страждущих» и партизанская листовка, белая хоругвь и красное знамя.