У русской литературы с пространством и временем особые отношения, которые невозможно вместить в рамки филологических рассуждений о «приёмах ретардации повествования», о «кольцевой композиции» и прочем. В стране, где «надо жить долго», потому что «прошлое непредсказуемо», где «нет дорог, есть токмо направления»; где одни, как Пушкин, умирают от «нехватки воздуха», а другие, как Есенин, – от необъятной шири, в литературе сложилось три пространственно-временных трагедии.

Трагедия первая – гончаровская: «я прирос к этой яме». Порой мы так глубоко уходим за черту оседлости, что она становится для нас демаркационной линией, отделяющей живую ткань от мёртвой, когда уже «ни одно желание не перелетает за частокол» и остаётся на пыльном диване только грезить об Обломовке, как о мифическом Китеже, где царит всеобщее благоденствие. Так мы уподобляемся детской игрушке голуби на нити: всегда рвёмся в полёт, но при этом знаем предел возможной высоты. Приходится либо всё глубже и глубже врастать в яму, либо отрываться от неё и кровоточить, сколько хватит сил.

Трагедия вторая – чеховская: «человек не успевает за временем». Как бы ни старались мы «идти в ногу со временем», шаг его несоизмеримо шире. И там, где ещё грезят о дворянских гнёздах, в вишнёвом саду уже стучат топоры. Маршал может пережить свою страну, художник – творческий метод. Звучат прежние боевые кличи, рука выводит привычные линии, но полки уже скрылись за горизонтом, а картины отданы в запасники.

Трагедия третья – дурылинская: «человек временем обижен». Пространство необъятно, а жизнь коротка. Вот и ходим мы по бездорожью, лишь бы срезать путь да поспеть неведомо куда. Но не зря нас в опасной зоне предупреждал проводник-сталкер, что кратчайший путь далеко не самый надёжный — на подобных путях и коня, и жизнь потеряешь.

Таков неравный бой человека с пространством и временем. Как выйти из него с минимальными потерями? Как определить ту заветную, единственно верную точку бытия в пространственно-временной системе координат? Поиск ответа на эти вопросы стал основной творческой задачей поэта Дмитрия Коноплина.

Автор двух поэтических сборников – «Ход времени» и «Круги» — Д. Коноплин видит бытийный надлом прежде всего в том, что некогда закольцованное циклическое время стало линеарным, плавный круг превратился сначала в остроугольник, а потом разомкнулся в линию. Бумеранг времени трансформировался в стрелу времени, когда человеческая память уже несоизмерима с исторической памятью, когда события и знания стали настолько избыточны, что фольклор уступил место письменности.

На смену коллективному, мифологическому, вневременному сознанию пришло сознание историческое, фактическое, хроникёрское. Но это не спасло человечество, ибо «люди пишут, а время стирает»: «…Река времён и не такое смоет». И вознаградит каждого по непостижимому для нас принципу: «… тем ключ Кастальский, этим – Стикс», а кому-то и вовсе – Лета».

Импульс времени всегда так силён, что минувшее очень часто может стать для нас осязаемым и зримым настоящим. И оттого бывает больно возвращаться к событиям прошлого, что знаешь их последствия в действительности: «Ещё в Эдеме и Адам и Ева».

Спасение в том, чтобы закруглить ось времён, чтобы вместо песочных часов, где неудержимо с каждой крупицей уходит жизнь, мы как символ бесконечности соорудили солнечные часы: восстановили связь и преемственность поколений, научились творить, а не вытворять – тогда каждая эпоха оставит достойный след в вечности: «вкушайте и судите по плоду».

Время и память – это оборонительная стена пространства, спасающая его от распада, собирающая разбегающиеся атомы Вселенной в промыслительный Космос: «…Космическая тема в грядущем. А пока – земная тишь».

Видимо, стремлением к мировой гармонии объясняется интерес автора к выкристаллизовавшимся поэтическим формам – сонету и рубайат. Рубайат, где третья строка четверостишья остаётся незарифмованной, расширяет пространство для дыхания полной грудью, будто зависшую в воздухе строку зарифмует сама жизнь, явив истину, о которой знали все, но только не могли найти слова, чтобы её озвучить:

Мрак и морок владычествуют на Руси.

Нет желанья и мочи, сноровки и сил.

В здравом теле дух здравый,  заметил мудрейший.

Тело – тлен. Дух же наш – хоть святых выноси.

В сонете Д. Коноплин добивается плотности смысла, сравнимой с взглядом Джоконды, от которого не спрячешься ни в каком углу выставочного зала. А в той комнате, где висит репродукция шедевра Леонардо, можно лишиться спокойного сна от чувства постоянного соглядатая. Так же и открытие в сонете Д. Коноплина, однажды войдя в читательское сознание, будет сопутствовать «заблудившемуся в сумрачном лесу», как проводник среди кругов и уступов:

Но кто-то слез.

Дубинку в лапы взял…

И тотчас прогремел  «Авроры» залп.

Но Петрарка и Шекспир не подозревали о том, что однажды перенесённый в русскую действительность венок сонетов станет терновым венцом, каждый шип которого — свидетельство не только наших мучений, но и нашей стойкости, вечное напоминание о «мёде греха и уксусе покаяний», о наших трагических ошибках и божественных озарениях:

Нам по плечу осилить темноту,

лишь только б вновь не заступить черту,

что отделяет опыты от пыток.

Напоминание о том, что русское пространство многомерно, зеркально, что только здесь можно осознать бедность богача и богатство Лазаря («Всех рассуём по социальным нишам: Трущобы – богачам, палаты – нищим») и узнать цену пророчеству: «Быть вещим – обречённым быть на плаху».

У нас совсем иной смысл обрёл вопрос «Quis custodiet ipsos custodes?» — «кто будет охранять охранников?», потому что конвоир тоже находится за решёткой, просто по другую сторону от арестанта:

Прошёл Макар – без стада и кнута –

скотом, без пастуха, но под конвоем.

Но и арестант, и конвоир вечно балансируют на грани жизни и смерти, что похоже на стрельбу из пистолета с закупоренным стволом:

Что жизнь – тюрьма,

где надзиратель – смерть,

известно не из притч – суровых хроник.

И только отыскав бытийную отмычку, преодолев разделяющую решётку, отложив в сторону всепоражающее оружие, возможно запустить бумеранг времени, не разрушив хрупкого зеркального пространства.

 

 

Дмитрий Коноплин

След

А. Чекунову

                — Да зачем тебе это нужно?

                                               Из разговора

Когда перипатетик Коноплин

(вне связи с Аристотелем, бесспорно)

прогуливается по склонам горным,

по скалам, залежам песков и глин,

пересекая зябь, озимый клин

с инварной нитью для промера длин,

не спрашивает он, зачем он нужен

ему, сей труд. Он, солнцем злым палим,

доступен ливню и жестокой стуже,

он, свой в наидревнейшем ремесле,

на рудознатство глядючи не вчуже

и не титаном будучи, но мужем,

он тянет лямку-нить в пыли, по лужам,

предшественников закрепляя след.

 

                               * * *

Круги

Своим уж совершенством он упруг

и не поранит, прикасаясь сколом.

Всё уже моего общенья круг,

и может в точку обратиться скоро;

сад, лес ближайший, поле, речка, луг

пульсацию воспримут без укора.

Кратчайшим игом чреда эпох

мелькнёт – кругам вращение присуще.

Аллах иль иблис, сатана иль бог

по прихоти сместят моря и суши,

и прах, что глиной был ещё вчера,

на круг гончарный ляжет липким боком,

чтоб под рукою доки-гончара,

став кувшином,  стать в круг общенья с соком.

 

От истока до устья

Воспитанный библейскою моралью,

предписывающей «не укради»,

я промышлял на поисках руды

в Бурятии, на Кубе, на Урале.

Я принимал в пол-уха всё, что врали

мои велеречивые вожди.

Я знал прекрасно: с тех небес не жди –

не будет, даже если не украли –

ни сытной манны, ни хлебов, ни рыб,

а потому подножные дары,

что жалует природа захолустья,

я собирал в кошёлки, в туеса.

 

Благословенны будут те леса

и реки от истока и до устья.

 

                               ***

Рубль, словно девка уличная, пал,

и над страною возгордился доллар.

Ну а уж коротко ль идти нам, долго ль,

в пыли дорожной, лестницею шпал,

где, как считает Лобачевский, точка

схожденья несходящихся прямых,

халву ль дорогой есть, макуху, жмых,

где ягодки нас ждут, а где цветочки –

в сужденьях прорицателей туман:

марксовские, ленинские тома

и даже самого Адама Смита –

увы, для наших хлябей лоций нет,

а лоцманы заморские в цене,

а в ценниках в рублях цифирька смыта.

 

                               * * *

1947 год

Светильник, именуемый коптилка,

что источает свет в размер листа

тетрадного. Резинка (ластик, стирка),

чернильница (сок свекольный) пуста.

На табурете из картона стельки

притулились к печному кирпичу…

Что завтра за диктант я получу

о похождениях злодея Стеньки,

что волнам Волги подарил княжну?..

А, ладно, с понедельника начну

историю с княжения Олега.

Учитель – ироничный наш аскет –

меня радушно пригласит к доске

и повелит: «Ну что ж, начнём, коллега…»

 

                               ***

Не принимай без листьев

                                               ветвь за палку,

покудова та ветка на стволе –

и у дерев случается запарка

в подаче сока, перебой в смоле,

и золото блеснёт вдруг на игле

сосны вечнозелёной, ели, пихты

и, на дрова не списывая их, ты

надейся – привередлив фарт в игре.

О возрасте суди не по годам –

есть в возрасте любом свои приметы:

как осенью случится бабье лето,

а после стужи – первая вода.

 

Любой порой минуй тебя беда,

когда б и кто бы ни поставил меты.

 

                               ***

Мне не в новинку хлеб насущный рыскать,

сводя до минимума фактор риска.

 

Погаснет пламя, и под пеплом искра

как долго будет тлеть и будет ли?

Дай бог остаться ей живее тли,

дай бог и мне не опускаться низко.

А будет ли на троне царь Бориска,

иной какой увёртливый налим –

по минимуму голод утолим:

всегда отыщется похлёбки миска,

хоть не сказать, что я, к примеру, киска

и лишь мурлычу, голодом палим.

 

Я – спец по части поиска (не сыска! –

но в том профану лишь разрыв незрим).