Наталья Лесцова

В то лето слёг дед с лихорадкой.

— Прознобило, видать, на покосе, — вздыхала бабушка, заваривая травки.

Дед хрипло кашлял, надрывая впалую грудь, и шумно дышал. В сенях послышались торопливые шаги.

— Бог в помочь, — остановившись в дверях, снял кепку дедов племянник Петька. – Как живы-здоровы?

— Отец неделю как хворый, — почти шёпотом сказала бабушка и пригласила его к столу.

Петька на цыпочках пробрался в угол и присел на краешек табуретки.

Бабушка разлила душистый чай, наполнивший кухню ароматами смородины и лесной ежевики. Он стал пить с наслаждением, чмокая языком, обжигая и облизывая губы.

Поднеся кружку с настоем деду, бабушка сначала погладила его по лбу и впалым щекам, почувствовала липкий, холодящий, как росинки на траве, пот, испариной смочивший подушку и застывший на переносице и на висках прозрачной поволокой. Дед открыл глаза и приподнял голову, прилаживаясь к кружке. Голова затряслась слабостью. Бабушка, держа кружку в руке, другой стала поправлять ему подушку. Ей было неловко управляться одной рукой, она несколько раз поглядывала в сторону Петьки. Тот торопливо пил чай, закусывая карамельками и сушками. Наконец, укрыв больного, бабушка облегчённо вздохнула.

— Как мать-то? – тихо спросила, приблизившись к племяннику.

— Помирает тоже, — скользнув по кровати деда печальным взглядом, отчитался Петька и тихо прибавил, – гляжу, совсем плохой.

— Дурень! Типун на гнилой твой язык. Оклемается ещё, — еле сдерживая негодование, тихо, но твёрдо, отозвалась бабушка, как-то брезгливо отпрянув от него, — погоди хоронить. Ваша порода справная, крепкая. Выдюжит и ету болячку, вроде лихоманка спала. А Пантелеевна и впрямь помирает?

— Да, мы, тёть Нюр, ничего, — поспешил успокоить её племянник. – Мать, она чего? Всё ясно: давно болеет, лежит полгода. Одна печаль, да и той только до могилки долететь. Всё припасли уж. Похороним, как полагается. Тут другое. Горе у меня, тёть Нюр… Горе…

При этих словах он опустил голову и покачал ею с такой неистовой силой, что бабушка отпрянула назад и обеими руками сгребла на груди фартук. Её рот, открывшись, обнажил голые синюшные десны и задвигался беспомощно.

— Я и чего пришёл, тёть Нюр, — не замечая ужаса на её лице, спокойно продолжал Петька, — кобыла у меня сдохла. Вот беда так беда. Трёхлетка, объезженная и жеребая. Прям, хоть вой, тёть Нюр, жалко не знай как, уж так жалко, аж грудак ломит!

Петька, сжав заскорузлые пальцы в кулак, с силой приложил его к горлу и несколько раз стукнул себя в грудь. Бабушка нервно выдохнула, тяжёлым мутным взором уставилась на него. Она судорожно сжимала шамкающим беззубым ртом глубокие складки морщин, обрамлявшие губы, будто боялась то ли сказать, то ли выпустить что-то изо рта. Петька хлебнул из чашки и, вопросительно уставившись на неё, спросил:

— Чего делать, а? Прирезали, успели. Теперь мясо надо везти на склад в райцентр. Обещали принять.

Бабушка молчала. Она смотрела на него долгим пронзительным взглядом, словно пыталась понять что-то непостижимое, разобраться в чём-то, лишённом то ли разума, то ли рассудка.

— Я, того, хотел попросить у деда тарантас, мой до района не доедет, развалится боюсь.

— Ну попроси, — кивнула бабушка в сторону кровати.

Петька замешкался, встал, подошёл к деду, постоял возле, переминаясь с ноги на ногу, и вернулся в свой угол. Бабушка пила чай, задумчиво глядя перед собой. Её тяжёлый взгляд поразил Петьку, он стушевался:

— Не знаю, тёть Нюр, чего уж… Коли он… Того… Пускай с миром… — он осёкся. – Разрешите взять? Верну в том же виде. Так чего, можно?

— Бери, — быстро ответила бабушка, стряхивая со стола крошки полотенчиком. – Бери, а то, не дай бог, мясо протухнет. Ещё помрёшь с горя. Вот грех тогда на мне будет. Бери и уходи.

Петька, как подорванный, вмиг слетев с табуретки, метнулся к двери, шумно топая грязными босыми ступнями по рассохшимся половицам.

— Как торопится, — скривив ввалившийся рот, с грустью сказала бабушка.

Дед открыл глаза. Она поспешила к нему:

— Чего не спишь, отдыхай, выздоравливай, неча всякую дребедень слушать. Хотела прогнать поганца, да не решилась. Был ба из моих кто, полотенцем бы отхлестала. А тут всё ж твоя родня. Обидятся, скажут, мол, жалко. Бог с ними.

Петька прискакал на Цыгане. Белогрудый красавец, плохо объезженный, рвущий вожжи, то и дело выбрасывающий в стороны крепкие задние ноги, сверкая блестящими отполированными копытами, грозился сбросить седока в любую минуту. Орудуя плёткой, матерясь и вытирая пот краем заношенной майки, Петька, беспокойно глядя в сторону коня, стал запрягать его, приноровляя к дедову тарантасу. Молодое сильное существо, стянутое кожаными путами упряжи, шумно сопело влажными, упрямыми ноздрями. Цыган, остервенело сопротивляясь, отбиваясь копытами, кусал железо, разрывающее его хрипящий рот, зажатое между белеющими рядами крепчайших, словно из отборных камней выточенных зубов. Он хлестал Петьку отливающим синевой на солнце, жёстким, упругим хвостом, точно сотканным из нитей тугой рыбачьй лески, бил ногами о землю, поднимая пыль. Петька хлестал его кнутом, кривя рот в беспомощной своей доле, желая установить власть над конём. Он весь взмок и был готов уже, забравшись в тарантас, двинуть быстрее к сараю, где, облеплённое торжествующими мухами, на излёте своей годности ожидало его увядающее мясо, разложенное на свежем сене. Тарантас дёрнулся, колёса лениво, бесшумно подались вперёд.

Схватка неравных по силе соперников, вымещавшая ненависть свою на тарантасе, добротном, ошкуренном до блеска, оказавшемся невольным соучастником поединка и беззвучно стонавшем теперь от бессилия сопротивляться обоим, затянулась: конь стервенел, Петька безжалостно орудовал кнутом.

Бабушка стояла около калитки, сердце её не выдержало, она ушла во двор и вскоре вернулась с ведром воды.

— Не надо, тёть Нюр, — замахал руками племянник.

Но она не послушала, и, рискуя получить копытами по рёбрам, поднесла осторожно ведро коню. Он рванул уздечку, вытянув мускулы шеи и обнажив крепкие зубы, и перевернул ведро. Бабушка ушла и через пару минут вернулась с другим ведром, до верху наполненным водой, и снова поставила его перед Цыганом. Тот, неожиданно присмирев, уставился на неё зорким прямым взглядом.

— Отходи, тёть Нюр, убъёт, — крикнул Петька, рискнув немного отпустить поводья.

Но она не двинулась с места. Стоя в трёх метрах от коня, она спокойно глядела в его бешеные глаза, напряжённо сверкающие белками, выпученные, словно вздувшиеся между век, нервно вращающиеся в своих ложах. Они так стояли молча, застыв: конь — в порыве непонимания и яростного гнева, старушка – в порыве своего отчаянного желания помочь и успокоить обезумевшее животное. Наконец Цыган хрипло выдохнул, и, мотнув виновато головой, тряхнув вихрастой гривой, послушно опустил голову, стал жадно и шумно хлебать воду, осушив мгновенно ведро. Бабушка принесла ещё ведро воды. Немного усмирённый Цыган, не напившись в прошлый раз, сразу с шумом окунул лоснящуюся от пота морду в прохладную, манящую воду и бархатными нежными губами загребал её, фыркая и вздымая брызги.

— Да отпусти вожжи, — тихо попросила бабушка племянника, — чай, не бешеный. Со скотиной так нельзя. Ты вот всё нахрапом хочешь, да бестолково это. А он же чувствует тебя, окаянного. Кнут, он нужон, конечно, как же без него?! Но одним кнутом тут, поди, не совладаешь. Обуздать этакую силищу только знаючи можно, да чтобы без злости, без мучения. Ты не извозчик, ты хозяин, потому животину любить должон.

— Ладно, тёть Нюр, поеду я, — заспешил Петька, пристыженный бабушкиными поучениями. – Вечером ждите, верну в целости таратайку.

— Таратайка, значит… Эко, сказал как. У самого рассохся весь тарантас, колёса не мазаны, и оглобли путём не отёсаны. Болтается, болтается этот Петька всё без ума, без толку, што чёрт по бане. Вон, лошадюку как спужал! Хоть бы не убился по дороге, — покачала головой бабушка.

Собрав валявшиеся вёдра, она пошла в дом. В горнице было тихо. Свет, белый и мягкий, струился в окна, как жирное парное молоко, послушно перетекающее из подойника в крынку.

После обеда деду стало нехорошо: зашиб озноб, ссохлось всё внутри, сердце колотилось в груди камнем, тяжело, с надрывом. Бабушка послала соседскую девочку за фельдшерицей Нинкой. Она сразу хотела деда на лечение спровадить, но бабушка упросила, мол, погоди, домашними средствами поправиться постараемся. На этот раз Нинка и слушать не стала, увезла деда в районную больницу. Вернувшись вечером, зашла, помогла прибраться во дворе с птицей и скотиной, ушла, когда уж темнеть стало.

Бабушке было не по себе в пустом доме. Чтобы сбросить с души навязчивую тяжкую тревогу, она поспешила на улицу. Закат разлился низко, скрыв на ночь уставшее солнце с глаз долой, обнажив белые и розовые россыпи полос на спокойном молчаливом небе, попрощавшемся до утра с птицами.

В конце улицы показалось облако пыли. Оно приближалось, топало, громыхало, неслось во всю прыть. Наконец глаза различили поднятую вверх ошалелую лошадиную морду и Петькину чумазую голову, парившую в клубах уличной пыли.

Подлетев к палисаднику, заржав и испуганно озираясь, Цыган остановился, воткнувшись мордой в затрещавший куст сирени, шумно, надрывно дыша и дёргая головой. Тарантас, перепачканный кровью и разболтанный бешеной ухабистой ездой, тоже встал.

— Всё! Успел сдать, — радостно сообщил Петька, спрыгнув на землю. – Кой чего потерял, конечно, ну, да, не до прибыли теперь, хоть убыток вернул, и то ладно. А мать померла, тёть Нюр, ещё до коров, — как бы между делом прибавил он с тем же выражением на обветренной физиономии, с каким говорил о деньгах.

Разобрав коня, не переставая нещадно хлестать его то вожжами, то плёткой, Петька привязал его к телеграфному столбу посреди улицы. Захватив руками оглобли, он стал откатывать тарантас на место. Тот заскрипел, завилял шатающимися колёсами, весь затрясся. Петька бросил торопливый, шкодливый взгляд в сторону бабушки и заспешил прочь.

Взяв под уздцы Цыгана, он повёл его домой, на ходу небрежно бросив:

— Спасибо, тёть Нюр, — и на прощание махнул рукой.

Бабушка вышла за ворота, медленно обошла тарантас. Одна оглобля разболталась и свисала, еле держась на штыре. Разбитые колёса, будто истерзанные, жалко глядели, моля о выздоровлении хозяина и скором ремонте. Запёкшаяся по стенкам тарантаса кровь то ли сдохшей, то ли прирезанной Петькиной кобылы, перетомлённая жарой, смешанная с пылью и сенной трухой, пахла солонцом и потом.

— Ладно, деда нету, — покачала головой бабушка. – Увидал бы и без болезни слёг бы с горя. Был ведь тарантас, как игрушка, что яичко пасхальное. Гордость дедова.

Она принесла ведро воды, тряпку и кухонный ножик. Долго ещё горел свет на веранде, кое-как освещавший разбитый дедов тарантас и бабушкину белую косынку.